Перенеситесь, вперед на четыре месяца или четыре года, неважно, и вы увидите, как я снова на корячках неистово стираю кровь, пролитую мной, протекшую или брызнувшую из шприца. Оглядываясь назад, мне кажется я не одну вечность провел, кидаясь в панике на кровавые лужи на миллионах полов. Но, конечно, кровь невозможно отмыть до конца. Она просачивается глубоко в психику и оседает там, в подземных заводях. Я это знал, но не располагал фактами. Подобно матери, я вскоре создам свой личный ад.

Я вернулся в Лос-Анджелес и съехался с Сандрой. Мне нужно было срочно что-то решать.

Теперь все нормально. Как мне удалось добраться в первую очередь до Лос-Анджелеса? Как я отправился в город взять наркотиков, что закрыло тему, что соблазнило девушку, что дало карьере под задницу, что способствовало привычке, которая привела меня туда, где я сейчас?

Никто не растет в Лос-Анджелесе. Люди туда только приезжают. В моем случае все началось издалека, меня носило из Нью-Йорка в Коламбус, по всему Огайо и только оттуда привело в Лос-Анджелес.

Почему Коламбус? Потому что именно там издавался журнал «Hustler». Именно там я подписал контракт после карьеры, начавшейся с чудиками из «Голоса деревни» и с понтовым призом «Пушкарт» отчалившей к югу прямиком в мир жесткой печатной порнографии.

Умирая в двадцать с небольшим от желания что-то делать, а не просто зарабатывать на жизнь, я соединил потребность в деньгах с болью увидеть свое имя напечатанным, войдя в головокружительный мир журнального порно, или «бутербродов», как его называют среди профи.

Тогда я вел одинокую, приправленную планом и спидом жизнь на четвертом этаже в доме без лифта на 108-й улице. Одна комната и договоренность, что ванная-прямо-по-коридору-совместно-с-пуэрториканскими-педиками.

Обломы происходили со всех сторон, но я не отступал, пока не наткнулся на объявление на последней странице «Голоса Деревни». «Заработайте деньги на эротических текстах, — гласило оно, — набираются учебные группы».

Ну, вряд ли от такого диплома из Коламбуса можно ждать толк. И я пересекся с одним волосатым чуваком постарше меня по имени Адам. (Под «постарше» я имею в виду, что он был лет на пять моложе, чем я сейчас; ему было тридцать четыре.) И отправился посещать по несколько заумных вечеров в неделю для постижения тонкостей «описания гениталий», «изучения читателя» (хотя кому оно надо?), «доведения до высшей точки» и важнейшей «сцены оргазма».

Остаток группы составляла страхолюдная солянка из двух домохозяек, чьи мотивы представлялись не совсем учебными, водопроводчик на пенсии и азиатский студент по обмену по прозвищу Лапуся, предпочитавший ни с кем не разговаривать и загадочным образом исчезнувший. В течение полутора часов мы маялись в поисках, скажем, наилучшего синонима слова «вагина». «Писька» нормально? Или же «пизда», «мех», «любовные губы» или мое любимое «губки» употреблять предпочтительнее?

Квартира Адама являлась этаким фоном наших жарких и беспокойных просодических экзерсисов. Стены украшала подборка изображений распятия, занимавших пространство между полками с коллекцией Библий со всего света. Он получил образование в духовной области, что несвойственно человеку, зарабатывающему на хлеб сочинительством опусов «ВРЕМЯ КОНЧАТЬ», «ВЛАГА И ЖЕЛАНИЕ» и «ОГОЛОДАВШИЙ МУЖИК». Он закончил Гарвардский факультет богословия и стал непросыхающим пьяницей, которого «никто не видел пьяным». Вследствие аварии в такси, как объяснил Адам, он на всю жизнь заработал боль в крестцово-подвздошной области.

Отбросив светлые локоны назад, он надевал брюки от костюма, отглаженную белую рубашку и парадные туфли — хотя я ни разу не видел, чтобы он выходил из квартиры. Казалось, он существовал в собственном замкнутом мирке. Его жена Джэн, скупая женщина с косой до талии и выпирающими белыми зубами, целыми днями работала в какой-то церковной организации.

Они были на удивление серьезной парой. Когда Джэн заходила с подносом сэндвичей с пеканами и чаем «Constant Comment» для студентов своего мужа, она ни разу не проявила ни малейшей реакции на то, чтобы там не гнал ее вставший в позу Сократа муж. «Влажные губы — они возбуждают нас из-за ощущения, когда мы касаемся их, или потому что, касаясь их, мы понимаем, что наш партнер возбужден?»

Водопроводчик Герб всегда вносил в обсуждение одну и ту же лепту: «Мне кажется, что очень важен запах. Аромат — это ключ к твоему эротическому желанию. Все дело в феромонах…» К тому же этот самый Герб сочинил то, что остается моим непревзойденным фаворитом в тотализаторе эротических писулек. «Ее дыхание, — пропел суровый профсоюзник, — трепетало в толчках».

Занятия эротическим сочинительством принесло свои плоды скорее не в полученных навыках, а в связях, которые джентльменский Адам подогнал мне в чудесном мире глянцевожурнальной порнографии. Я горел желанием что-нибудь сотворить, пока это было связано с сочинительством ради заработка. Другого я не хотел. Меня никогда не заботили соображения морали, своей или чьей-то еще, относительно моих планов. Что стало идеальной подготовкой для карьеры в Голливуде.

Благодаря Господину Адаму у меня появился шанс отправить текст в по-настоящему солидное издание «Beaver Magazine».

Редактор «Бивера» вызвал меня в свой офис обсудить мой неискушенный опыт. Он оказался угрюмым типом, а соседство с плакатами во всю стену с трепещущими членами не помогало ему поднять настроение.

— Так, — сказал он после обсуждения гонорара за мой шедевр, — какое имя нам ставить?

С безумным рвением подхалима, уверенного в получении желаемого, я ответил: «Мое. Какое же еще?»

Чувак не смог сразу взять и сказать: «Знаете, то, чем я занимаюсь, — дикий ужас, вам не стоит сообщать свое настоящее имя». Зато он посмотрел на меня, как на слегка помешанного родственничка, и переспросил, точно ли я уверен в этом. Как ни странно, я был уверен.

Что за жизнь пошла! Мой успех с «Бивером» привел меня в святая святых классических глянцев, вроде «Клуба», «Международного клуба» и «Галереи» и, только не смейтесь, в отдел поддельных писем «Пентхауса». Тогда процветал жанр, посвященный письмам бесконечно озадаченных читателей, каждое повествовало о какой-нибудь тайной привычке, подцепленной от авторской подруги, сестры, стюардессы или тещи.

С самого утра, накачавшись кофе, шмалью и колесами, попавшими в мои лапы, я таращился в чистый лист, пока не снисходило вдохновение на дневную порцию психов. «Дорогой „Пентхаус“, знаю, это прозвучит дико, но моя девушка увлекается салфетками… Вчера получилось так, что мы заночевали у ее бабушки и вся семья уже легла спать…»

Как-то журнал, издаваемый тусовкой «NewYorker», штучка под названием «Реальный Мир» предложил мне написать рассказ о моей необычной профессии под заголовком «Исповедь величайшего в мире автора грязных писем».

Не особо, но уже кое-что. В двадцать один все представляется сложным. Почему-то я отправил один экземпляр маме. Она его не то что зашвырнула в ближайшую помойку, она его сожгла. Несомненно, чтобы никому из ее Адассовых друзей на глаза не попалось.

— Это ведь не ты, да? — спрашивала она, повторяя одну и ту же тему, всплывающую во всех редких случаях, когда мы виделись: «Твой отец не пережил бы…»

«Надо думать, — говорил я себе, но ни разу не произнес вслух. — Если бы уже не успел покончить с собой».

В то время я встречался с Зоу, балериной. Познакомился с ней в секции йоги, куда меня притащила бывшая девушка, тщетно искавшая способ побороть мою адскую депрессию.

Секция располагалась в Ньюпорте на Род-Айленде. Десятидневный молчаливый экскурс на берегу моря. На третий день моего пребывания там мы пошли на практику группового очищения, называвшуюся криа.

Если по-простому, нам надо было вставать до рассвета, ползти за непонятными свами в шафрановых одеяниях до канала, вымытого в утесе над океаном, и заглатывать кварту за квартой теплую соленую воду. Едва начинающие свами налакивались так, что в них больше не лезло, но их побуждали лакать еще немного. И тут, как и следовало ожидать, группа хором начинала проташниваться.