Этот метафизический пируэт совсем не похож на старательные исследования небытия, которые оставил нам Марк Аврелий. Перед нами два способа быть римлянином, один и тот же целомудренный героизм последнего мига. Император-эстет встретился с императором-стоиком в мавзолее на берегу Тибра — нынешнем замке Святого Ангела.

«В самый день его усыновления юному Веру (Марку Аврелию), — пишет его биограф, известный под именем Юлия Капитолина, — почудилось, будто плечи его из слоновой кости, будто он попробовал, какой груз они могут вынести, и убедился, что плечи его стали гораздо крепче. Он скорей огорчился, чем обрадовался, узнав, что Адриан усыновил его, и с сожалением покинул материнские сады ради императорского дворца. Люди, его окружавшие, спрашивали его, почему он грустен после столь славного усыновления, и он указывал им на беды, сопряженные с властью государя. В это самое время он вместо Вера стал называться Аврелием по семейному имени Антонина».

Картина более чем ясна: восемнадцатилетний юноша, уже имеющий некоторую склонность к морализаторству на словах и на деле, вдруг чувствует, какое расстояние отделило его от близких, и смущенно принимает их поздравления. Он выходит из положения при помощи нравоучительной философской речи, подобной упражнениям в риторике, которые начинал задавать ему Фронтон. Это первое его публичное заявление. Позже он познакомился с красноречием искренности — тем, что обезоруживает противника не хуже любых уловок. Его голос, ставший глухим и слабым, привлекал к себе внимание слушателей. В момент его усыновления никак нельзя было предвидеть, что этого юного интеллектуала будут слушаться воины, что этот маленький ритор станет трогать сердца народов. Ставка Адриана была рискованной: он рассчитывал, что наставник, данный им ребенку, из которого неизвестно что может выйти, и неопытному подростку, проживет долго. А если два юных Цезаря и успеют созреть под сенью Антонина — много ли шансов, что они смогут ужиться друг с другом, деля неделимую, по сути, власть?

Античные авторы задним числом объясняли поразительную прозорливость Адриана его познаниями в астрологии. Он читал судьбы близких, так же как и свою, по гороскопам, поясняют они. Но почему тогда сначала он избрал Цейония Коммода — того, про которого после смерти сам сказал: «Я оперся на шаткую стену и потерял три миллиона сестерциев»? Один астролог намекнул ему, не ошибся ли он в гороскопе, но император ответил: «Нет, нужно было быть такому Цейонию». Не менее загадочна для нас и верность Марка Аврелия своему названному брату, когда уже никому не было дела до предсмертных капризов Адриана.

У нас, конечно, мало сведений о смутном времени передачи власти от императора, воцарение которого после смерти Траяна тоже происходило среди тайн и драматических событий. Можно представить себе, как приходилось Марку — кандидату на престол, которого умирающий в бреду избрал на крайний случай, меж тем, как другой претендент, его ровесник, был казнен. Чтобы вынести это испытание, поистине нужно было иметь крепкие плечи — пожалуй что и из слоновой кости. Хотя биографы Антонинов оставили нам совершенно безмятежный облик их Империи, она никогда не знала примера спокойной передачи власти. Отсутствие конституционных правил престолонаследия каждый раз делало кризис неизбежным и в некотором роде служило обоснованием явного или неявного государственного переворота.

В письме к матери Марка Аврелия, написанном по-гречески — на языке образованных людей, — Фронтон признавался: «Я восхищался Адрианом, но никогда не мог полюбить его». Один из величайших римских императоров, дотошный администратор, великолепный строитель, безукоризненный гуманист, но вместе с тем феноменальный гордец и эгоист не оставил ни одного друга, ни одного наследника, близкого ему по крови или равного по уму. По этой причине, хотя, может быть, и из-за тайного презрения к окружающим, он в конце концов уступил место почтенному сановнику и двум юнцам при нем. Иначе говоря, он бросил вызов своему старому врагу — сенату. Наследники, думал он, не затмят память о его царствовании собственным блеском, но и не похоронят под развалинами. Адриан Великолепный надеялся, что заставил забыть Траяна, и был уверен, что останется первым в своем веке.

Он рассчитал все, кроме чужого душевного благородства. У Антонина не было ни одного из многочисленных дарований императора-испанца, который желал быть греком и жил как космополит, но через несколько месяцев он уже достиг императорского величия или, вернее, предъявил Империи собственное человеческое величие. Он быстро принял императорские полномочия, которые Адриан, уехавший в Байи, исполнять уже не мог, и пользовался ими, чтобы следить за последними отчаянными поступками больного. Сначала тот велел приближенным убить его (телохранитель отказался и отдался под покровительство Антонина, врач предпочел самоубийство), потом пытался лишить себя жизни сам. Он искал татуировку, давно сделанную, чтобы точно обозначить, где находится сердце, но его обезоружили. После чего вмешался сам Антонин. Кто-то удивился, зачем он старается продлить жизнь безнадежного, опасного для других больного. «Иначе я стал бы отцеубийцей», — ответил он. Смертные приговоры Антонин отменил, но не смог помешать отставке предка Марка по матери — старого Катилия Севера, префекта Рима.

Когда 10 июля 138 года Адриан расстался с душой, которую так любил, Антонину пришлось в последний раз выдержать натиск сената, отказывавшегося обожествить человека, царство которого началось с казни четырех важных лиц. Обожествление императора было почти автоматическим — надо было быть Нероном или Домицианом, чтобы этого не произошло[17]. Говорили даже, что следует отменить его указы. Антонин вновь ставит на кон собственную личность: «Ведь это значит и мое усыновление отменить», — указывает он. Тут же, на месте, он отдает предшественнику последние почести, а Марк между тем готовит церемонию апофеоза в Риме: это цезарская привилегия — да и до наших дней дошла традиция, что она принадлежит главному наследнику.

Очень быстро были приведены в порядок все чины и власти, но в первую очередь — символы, задававшие тон царствованию. Сенат даровал Антонину прозвище «Пий» (Благочестивый), а также имя Августа, бывшее сперва прозвищем Октавия, а потом превратившееся в титул. Когда Траяна прозвали «Оптим» (Наилучший), все поняли, что значит такая честь. Прозвище «Пий» не столь однозначно. Даже современники давали ему много толкований. В данном случае оно не означает какой-то особой набожности. Известно, что Антонин ревностно поклонялся земледельческой богине Кибеле, не забывал отдавать почести Юпитеру, Венере и Аполлону. «Благочестие» означало некую весьма редкую человеческую добродетель, почтенную и волнующую. Антонин явил ее перед всеми в тот день, когда толпа увидела, как он выходит из сената, поддерживая своего тестя Анния Вера. Только что доказанная им порядочность по отношению к своему приемному отцу Адриану была другим ее знаком. Но больше всего сенаторы были благодарны ему за то, что он отвратил от них смертные приговоры, которые умирающий подписывал по делу и нет. Ближайшие и отдаленные потомки утвердили за ним эти определения: Справедливый, Праведный, Добрый или даже, не побоимся этого слова, Святой.

Итак, сенат раздал почетные титулы: Антонин стал Августом, его супруга Августой. Это был всего лишь номинальный титул, но он очень подходил для властной красоты и гордости дочери Анния Вера. Античные хронисты считали, что она его запятнала. Антонин терпеливо сносил роскошь и измены Аннии Фаустины Галерии Старшей. Она упрекнула его, что он мало потратил на празднование своего восшествия на престол, по сути — на укрепление власти. Антонин ответил: «Мой бедный друг, ты так и не поняла, что мы уже ничем не владеем. Даже дом, в котором мы живем, — не наш». И он был прав — мы увидим, что весь бюджет императора оплачивался из государственной казны. Да она не так уж далека была от истины, если вспомнить, что в Риме спокойствие и любовь народа даже самым популярным государям не давались даром. Императрица умерла, не дожив до пятидесяти, но ее место в протоколе и в сердце императора заняла другая Анния Фаустина Галерия Младшая, казавшаяся новым воплощением матери. Ее отец писал Фронтону: «Я предпочел бы жить с моей Фаустиной на Гиаросе, чем без нее на Палатине». Остров Гиарос в Кикладах был местом ссылки. Впрочем, обычно Антонин жил в деревне с любимой наложницей, вольноотпущенной гречанкой.