II. ГЕРЦОГИ РЕСПУБЛИКИ
Провинциальный комплекс парижан
Слово «интеллектуал» возникает во Франции во время дела Дрейфуса, а именно тогда, когда аристократия окончательно лишилась политической власти, которой она обладала до начала III Республики. Когда вы читаете Пруста или Даниеля Галеви, вы понимаете — это конец республики герцогов. Итак, интеллектуалы рождаются в тот момент, когда герцоги утрачивают свое значение и роль для республики. Отсюда остается лишь один шаг до того, чтобы сказать, что интеллектуалы — это прирожденные герцоги республики…
Когда я пессимист, я говорю себе, что Париж — это Швейцария, крошечный слабонаселенный уголок мира, и что по-настоящему важные вещи в литературе приходят из Африки, из латинской Америки, или создаются эмигрировавшими в Лондон индийцами, и что в скором времени то же самое произойдет и с социальными науками. Мы увидим, как потрясающие, простые и мощные идеи выходят из сибирской глубинки…
Несмотря на огромное количество переводов на французский в области социальных наук, французские интеллектуалы крайне скептически оценивают достигнутое. Признавая, что сейчас переводится больше, чем раньше, они спешат отметить, что успехи весьма относительны и что только по сравнению с предшествующими годами полного отсутствия переводов ситуация несколько улучшилась. Общим местом являются жалобы на то, что не переведены даже классические тексты. Эти рассуждения неразрывно связаны с представлением об интеллектуальном отставании Франции[24], которое призваны ликвидировать переводы. Вот что говорит об этом историк, член редколлегии «Анналов» Жак Ревель, президент Школы высших социальных исследований[25] с 1995 по 2004 г.:
«Во Франции наблюдается некоторый прогресс по сравнению с тем состоянием невежества и заносчивости, в котором она находилась еще несколько лет назад. Сейчас переводят больше, чем ранее, но все равно недостаточно, так как переводы стоят дорого. Но по крайней мере исчезло представление о самодостаточности французской интеллектуальной жизни. Напротив, сегодня есть ощущение большого отставания…»
Такая точка зрения типична не только для представителей сугубо академической среды. Эрик Винь — один из ведущих сотрудников издательства «Галлимар»[26], полностью ее разделяет:
«Интеллектуальная жизнь выигрывает от того, что сегодня дебаты во Франции меньше, чем раньше отмечены потрясающим невежеством и отсутствием интереса ко всему, что происходило вне ее пределов…»[27]
Упоминание достижений в области переводов неизменно наводит на мысль об отсталости, как если бы распространение переводов вело не к удовлетворению, но к обострению интеллектуального голода.
«Сейчас переводится практически все, что выходит в Штатах… Мы преодолели наконец нашу отсталость. Конечно, мы не так быстро переводим, как итальянцы… Отставание было во всем, даже в переводах художественной литературы… Франция читала только своих великих… В последние 15 лет Франция была не очень продуктивна, следовательно, пора поставить часы на точное время, пора перевести все, что есть лучшего в мире, в Москве и в Петербурге…»
— считает Оливье Монжен, философ, автор книг по интеллектуальной истории, один из редакторов журнала «Esprit». В глазах интеллектуалов отсталость Франции выглядит столь непреложным фактом, что одна из программ переводов так и называется: «Программа преодоления отставания в переводах с немецкого языка».
Причины отставания Франции очевидны для моих собеседников. В его основе лежит, по их мнению, интеллектуальная замкнутость, которая была свойственна Франции в эпоху расцвета структурализма в 1960–1970-е годы. Вот как подытожил эти представления Бернар Конен, социолог, известный своими работами в области когнитивных наук:
«В ответ на вопрос о причинах отставания в переводах Дан Шпербер[28] вам скажет одно слово: „Гексагон“[29]. Французская культура была гексагональной и оставалась такой до 1980-х годов. Это модель, согласно которой все главное происходит во Франции. Все ключевые фигуры — французы: Дюркгейм, Фуко, Деррида, и нам не нужны ни американцы, ни итальянцы, ни русские… Даже Выготский не был переведен на французский — я его читал по-английски».
Пора, когда Париж был законодателем интеллектуальной моды, осталась в прошлом, и это к лучшему — так можно резюмировать эти настроения.
«Функционалистские парадигмы были последним моментом, когда Париж мог воображать себя создателем ортодоксии и интеллектуальным центром мира»,
— считает Жак Ревель.
Все облегченно вздыхают, упоминая о конце эпохи структурализма, ибо только теперь стало возможно начать преодоление «франко-французского провинциализма».
Единодушное стремление увидеть корни интеллектуальной отсталости Франции в эпохе структурализма не может не вызывать некоторого недоумения: ведь то была одна из наиболее плодотворных эпох интеллектуальной истории, когда Франция, без сомнения, играла лидирующую роль в развитии наук о человеке. Отрицание структурализма как «отсталого направления» становится понятно только в свете сегодняшнего разочарования в функционалистских парадигмах. Их прошлое величие воспринимается теперь исключительно как проявление односторонности, отбросившей Францию назад. Может быть, желание изобличить французскую замкнутость и провинциализм — наследие эпохи 70-х годов — скрывает разочарование в том, что расцвета наук о человеке не хватило на наши дни?
Тем не менее было бы ошибкой недооценивать силу культурного шока, который повлекло за собой осознание конца эпохи французской самодостаточности и уникальности. Тем более настоятельной должна была стать потребность в поиске новых горизонтов и источников вдохновения, «новой парадигмы» и свежих интеллектуальных ресурсов. Все взоры устремились за границу, которая одна, казалось, владела всеми секретами. Франция заново открывала для себя окружающий мир.
«Десять лет назад было ощущение огромного открытия, когда французские социальные науки осознали, что их великие дни остались в прошлом, что надо быть скромнее и следует интересоваться другими и смотреть, что происходит вокруг»,
— считает историк Франсуа Артог.
Эти настроения можно резюмировать фразой историка идей Франсуа Досса:
«Франция восьмидесятых годов наконец решила открыть свои границы. Она должна суметь преодолеть свою отсталость благодаря двойной встрече — с Соединенными Штатами и с Германией и сохранить при этом способность создать собственную новую парадигму, которая не будет простым переводом иностранных идей»[30].
Открытие Америки
Итак, интеллектуальная столица мира больше не в Париже. Заграница в целом выступает арбитром: ссылки на нее носят очевидно легитимизирующий характер. Например, обсуждая, какие авторы и направления особенно важны сегодня, Эрик Винь прибегает к указанию на «заграничную моду»:
«…Режис Дебре, Пьер Бурдье, Люк Ферри — это большие имена, которые в моде во Франции, а за границей в моде совсем другие люди: Шеффер, Болтански и Тевено, те авторы, которые развивают по-настоящему новые идеи»[31].
24
О «франко-французском провинциализме» см.: Dosse F. L’Empire du sens. L’humanisation des sciences humaines. Paris, 1995. P. 112.
25
Школа высших социальных исследований — аспирантская школа, одно из самых престижных академических заведений Франции. Среди ее профессоров были М. Фуко, Р. Барт, Ж. Лакан, Ф. Бродель, П. Бурдье, П. Нора, Ж. Ле Гофф, Ж. Делез, Ж. Деррида. Многие из тех, о ком пойдет речь в этом повествовании, являются обитателями бульвара Распай, 54.
26
Галлимар (Editions Gallimard) — крупнейший издательский дом Франции в области социальных наук и литературы.
27
Vigne Е. «Splendeurs et misères de la vie intellectuelle (I)»: Esprit, mars-avril 2000. P. 178. Цитаты без ссылки взяты из интервью.
28
Даниэль Шпербер — антрополог, один из влиятельных представителей французских когнитивных наук.
29
Гексагон — «шестиугольник», контур Франции, оставшийся на карте после освобождения колоний, стал символом отказа осмыслять Францию в более широком мировом контексте.
30
Dosse F. Op. cit., p. 116.
31
Тем не менее Винь признает, что до сих пор лучше всего продаются переводы с французского тех авторов, которые стали знаменитыми много лет назад, — Бурдье, Ле Гоффа и др.