«Идиот», — прошипела она в его сторону. Как же она, должно быть, внутренне страдала по нему, та, которая произнесла такую оскорбительную грубость. Мимо киосочка по продаже газет он прошёл вместе с толпой, цветастостью напоминавшей сборный букет, мимо этой разгневанной. Позже мы ещё объясним, прольём свет на это обстоятельство. Ещё многое на этих страницах будет казаться читателю таинственным, на что мы, так сказать, уповаем, потому что, если бы всё сразу открывалось для понимания, вы бы начали позёвывать над содержанием этих строк. Не потому ли бросила она ему в лицо это слово, что он всегда был так неприхотлив, так доволен собой и совсем не предпринимал атак на дам и прочие предметы вожделения? Не ставил себя во главу угла и, казалось бы, не нуждался в том, чтобы что - нибудь «изображать из себя»? О, какой восхитительной злобой сияли глаза, принадлежавшие лицу, чей ротик бросил ему вышеприведённую насмешку! Злоба, такая мягкая, такая сладкая, казалась ему почти прекрасной. Не потому ли сердился на него этот «цветок Востока», что он всегда так по - гимназически проблаженивался через галереи и аркады нашего города? Уже сама прогулка сквозь людскую толпу приводила его в блаженство, казалась ему ужасно развлекательной. Притом он словно бы и не думал ни о чём другом, кроме как тут и там о рисунках Бердслея или ещё чём-нибудь из просторной области искусства и эрудиции. Ведь он всё время о чём-нибудь думал. Его голова была постоянно занята чем-то отстранённым. Те, кто его окружал, чуть-чуть обижались этим обстоятельством, как вы понимаете. Близкое, далёкое, а тут ещё эта Голодная башня из произведения Данта, называемого «Божественной комедией», а ведь мы ещё по-прежнему не разобрались с замечанием, пророненным влиятельной персоной в адрес разбойника: «Тебя преследуют, мой милый». Хоть разбойник об этом высказывании, можно сказать, сразу забыл, но нас-то, нас-то оно беспокоит. Сущий ребёнок! Не из-за инфантильности ли его преследовали? Не потому ли, что не хотели позволить ему быть ребёнком? Вполне возможно. И ещё следует не терять из виду вот что: в «то время» он приехал в наш город больным, полным необъяснимой неуравновешенности и беспокойства. Его мучили так называемые определённые внутренние голоса. За тем ли он к нам приехал, чтобы превратиться в весёлого и довольного соотечественника? Во всяком случае, он страдал от припадков, состоявших в том, что ему «всё» зачем-то внушало отвращение. Впоследствии он ещё долго оставался невероятно недоверчив. Подозревал, что его преследуют. Вообще-то, его и вправду преследовали, но со временем он научился — снова смеяться. Довольно продолжительное время он как раз смеяться-то и не мог. Так что теперь смеётся в двойном объёме? Пожалуй, нет. А ещё его истязали сёстры Штальдер, если можно так выразиться. Но если они его истязали, то, наверное, потому, что их, со своей стороны, истязала жизнь. Мы все друг друга истязаем, потому что всех нас что-нибудь да истязает. Человек склонен мстить более всего в состоянии неблагополучия. Таким образом, человек мстит скорее не из злости, а из-за той или иной неприятности, и, по правде сказать, свои неприятности найдутся у каждого из нас. Надеюсь, что я доходчиво выражаюсь. Сёстры Штальдер уже начали чаще позёвывать в присутствии разбойника. Эти зевки казались ему намеренными, и он ненавидел их поначалу, тогда как впоследствии они его совсем перестали волновать. Однажды, посреди улицы, господин приличного вида вдруг ни с того ни с сего зевнул ему прямо в лицо, а он возьми да швырни в зевотный проём окурочек. Можете представить себе глаза, сделанные господином в ответ на этот пепельничный манёвр. Такой способ действия можно озаглавить «Месть разбойника». К счастью, месть была симпатичного свойства. Зевком в лицо его попытались смутить, сбить с толку. Постоянно делаются попытки внушить ему чувство неуверенности в себе, расщепления, разделения личности. Его пытаются ввести в состояние возбуждения, чтобы он начал прыгать и скакать, т. е. чтобы разъярился и разгорячился. Однако разбойник разгадал тайный умысел. А ещё его вначале очень и весьма раздражали эти рукомахатели, эти жестикулянты. А теперь давно уже нет. Речь идёт о людях, которые совершали прямо перед его носом быстрые движения руками, как если бы судили о чём-то с неприятием, будто что-то от себя отвергали. Это отвергание несколько раз ужасно его рассердило. Всё потому, что в первый момент ему казалось, будто отвергают именно его, разбойника. Это, конечно, был оптический обман чувствительности. Зевки, отбрасывание и что ещё? И ещё этот траурный креп, периодически возникающий на рукавах у людей, у которых кто-нибудь умер и которые теперь во всеуслышание объявляют о своих страданиях. Как этот страдальческий креп выводил разбойника из себя! И что же, продолжает выводить? Нет! Может быть, только самую исчезающую малость. Но больше ему эти знаки страдания не причиняют страданий. Как она произнесла этого «идиота». Прямо-таки набросилась. Как будто намеренно поджидала у киоска, чтобы бросить ему в лицо. Она была несколько полна. Несколько слишком, что, конечно, жаль. И притом держалась недостаточно прямо. Но зато какое нежное лицо. Она постоянно сопровождала Ванду, а в вандином обожании разбойник не знал себе равных по неутомимости. Тем не менее в один прекрасный день он просто, без всякой церемонии перешёл к другой. Касательно этого события он имел с одной барышней продолжительный разговор, содержание которого мы передадим позже, поскольку нам кажется, что это необходимо. Но пока он, с кожей и костями, с душой и телом, ещё «подлежал» Ванде, находился в её власти, и однажды вечером в её комнате сказал: «Голодные башни, дайте мне вечный приют, а вы, гамаки, позвольте ей без конца покачиваться в вас, чтобы ей впредь было так хорошо, как мне пусть будет плохо, потому что она — сладчайшая безвкусица из всех, что только можно сыскать на всей земле от южного до северного полюса, и я люблю это восхитительное изъявление необразованности и не слишком прилежного воспитания до самых чертовских глубин сумасшествия». Так говорил он, одновременно призывая себя к энтузиазму и насмехаясь над собой, потому что она была не в состоянии даже написать письмо, тогда как он был в некотором роде нотариусом. «Ты прям любезник и прям ума за мной решился», — сказала она ему в ресторанной зале, в которой произошла их встреча. Он уставился в небо, точнее, в потолок, и тихо смеялся. Что за замёрзшее лицо было у неё однажды зимним утром. Она прошла мимо, опустив глаза. Однажды, когда он с ней поздоровался, она обернулась к подруге и спросила: «Ты его знаешь?» Подруга ответила: «Нет». Но «нет» прозвучало неумно, неискренне. В «нет» таилось смущение. Обе прекрасно его знали, просто им в этот раз подходило его не знать. А в другой день она умоляла его: «Ну пойдём же веселиться вместе». На этот раз он сам сделал вид, что её не знает. «Дай-ка ему пощёчину», — стала поощрять её подруга, но поощрение звучало неискренне. В нём таилась робость. Однажды дом был полон гостей, я имею в виду, зала, в которой собрались люди разных сословий, чтобы послушать певца. Ни местечка не осталось не занято. Разбойник сидел вполне комфортно. Тут появилась Ванда и её родители. Они осматривались по сторонам в поисках свободного места, но ничего подходящего не видели. Ванда вперялась в разбойничка, а он и не пошевелился, чтобы, например, вежливо встать и спросить, не дозволено ли ему будет освободить своё место. Экая флегма. Ванда дрожала от гнева и всех унизительных ощущений. Так что она как пошла, как толкнула входную дверь, та прямо заходила в петлях. «Я уже люблю другую, хотя я с ней ещё не знаком», — прозвучало в душе у разбойника. «Так пора бы познакомиться», — прогрохотало в душе мира. Ему писала письма актриса. О души павших в боях, простите спешившему из лавки в лавку в поиске галстуков, в которых он собирался блеснуть перед Вандой, которая считала его ребёнком, но не могла знать, какими качествами этот ребёнок обладал. Однажды она выглядела изумительно, в зелёном и розовом, но можно выглядеть как угодно изумительно, и всё равно такой вот разбойник окажется в силах только этак в своём роде тому порадоваться. Изумительное изумляет, на то оно и существует, а ещё радует, но любовь отстранена от изумления, как небо от земли, потому что любовь — это другое. И что же, неужто не было у разбойника совсем никаких общественных задач? По всей видимости, временно, ещё нет. Да он и не торопился. Злючка ли она, Ванда? С этим вопросом к нему обратился через окно мальчик. Разбойник вымолвил в ответ странное слово: «Она недостаточно злая, потому я недостаточно добр с ней. О, если бы незаметная особа составила моё всё. Придут ли дни и недели созерцания невиданного доселе?» Когда Ванда, вызывая на доверие, сказала: «Да ладно, ну, иди сюда», разбойник листал свою театральную программку. Она была одета в коричневый бархат, когда произнесла эту милую фразу, но совсем другое «иди сюда» вступило в жизнь в его душе, такое, которое он и сам должен был произносить как мольбу, потому что не мог же он без конца бросать на ветер драгоценное время. Не стать ли домашним учителем? У Ванды были чуть-чуть полноватые губы. Может быть, как раз эти немного пухлые губы виной тому, что он потерял к ней уважение. Он, кто так часто мчался за ней, мчался ей навстречу, чтобы посреди бега вдруг замереть в ожидании её следующего движения, он говорил впоследствии: «Она за мной бегает». А когда она, к тому же, вошла в возраст, в котором полагается носить длинную юбку, то совсем ему разонравилась. В ней не осталось ни капли забавности, звонкости, изящества, манеры. Она изменила причёску. С ниспадающими локонами она казалась переодетым принцем, фигурой из сказочных стран, словно пришедшей с Кавказа или из Персии. Но тогда он уже познакомился с другой. Невозможно одинаково высоко ценить двух девушек. Он писал: «Я ушёл к другой в рассеянности, потому что из-за Ванды меня всё тянуло куда-то, и никак не предполагал, что отныне она станет значить для меня гораздо больше. Где теперь Ванда? Не движим ли я раскаянием на её счёт? Ни в коей мере». Кстати, наряду с Эдит он находил хорошенькой эту Юлию. Но, однако, приступим же к Эдит со всей решимостью.