У писателя, как правило, имеется два костюма, в одном он выходит на люди, второй — для работы. Он человек дисциплинированный, сидение за узким письменным столом сделало его скромным. Он отказывается от шальных радостей жизни и, придя домой с какой-нибудь полезной встречи, быстро снимает приличный костюм, аккуратно, как положено, вешает в шкаф брюки и сюртук, надевает рабочую блузу и домашние тапочки, направляется в кухню, заваривает чай и усаживается за привычную работу. Ведь понятно же, что в процессе творчества он всегда пьет исключительно чай, это полезно, укрепляет здоровье и, по его мнению, заменяет все прочие яства и напитки. Он не женат, ибо ему не хватило смелости влюбиться, а все имевшиеся в его распоряжении душевные силы пришлось употребить на сохранение верности своему творческому долгу. (Возможно, вам известно, что искусство предъявляет творцу весьма суровые требования.) Он один справляется с хозяйством, разве что какая-нибудь подруга поможет ему расслабиться и какой-то невидимый ангел-хранитель поддержит в работе. Он глубоко убежден, что жизнь его ни особенно радостна, ни слишком печальна, ни легка, ни тяжела, ни монотонна, ни разнообразна. Нет в ней ни непрерывного веселья, ни приступов хандры. Непохожа она ни на крик, ни на постоянную бодрую улыбку. Он творит — вот его жизнь. В каком-то одном измерении он пытается жить, а в другом — вживаться во все и вся, в чем и состоит его творчество. И если он на миг встает из-за стола, чтобы скрутить себе новую козью ножку, глотнуть чаю, сказать доброе слово кошке, открыть кому-то дверь или выглянуть из окна, то это вовсе не долгие перерывы в работе, а просто короткие антракты или дыхательные упражнения. Иногда он немного разминается в комнате. Или слегка жонглирует. Мало ли что придет человеку в голову. Любит он также вокальные упражнения и мелодекламацию. Эти мелкие отвлечения крайне необходимы. Он опасается, что, не будь их, он давно бы свихнулся от своей писанины. Он человек скрупулезный и дотошный, профессия приучила, ибо безалаберности или неряшливости не место за его письменным столом. Что им там делать целыми сутками? Страстное желание описывать жизнь словами в конечном счете проистекает только из определенной добросовестности и прекрасной педантичности души. Столько красивых, живых, быстротечных и мимолетных вещей исчезают из мира! Душа болит, если не успеешь поймать их на лету и засунуть в записную книжку. Вот ведь какая неизбывная забота! Господин с пером в руке — это как бы герой в полумраке. Его поведение не считается героическим и рыцарским потому лишь, что он не может попасться миру на глаза. Не зря ведь говорят о героях пера. Может, это и банальное определение столь же банального занятия, так ведь и пожарник тоже нечто тривиальное. Хотя не исключено, что при случае он может стать героем и спасти чью-то жизнь. Бывает же, что какой-нибудь смельчак, рискуя жизнью, спасает тонущее в бурной реке дитя или что другое. Так что предоставим искусству и самоотверженным усилиям писателя право спасать красоты и ценности, которым грозит гибель в равнодушном и бездумном потоке жизни. Писатель тоже рискует, когда по десять — тринадцать часов сидит за столом, шлифуя свои романы и повести. Это вредно для здоровья.

Так что сочинителя вполне можно причислить к героическим отважным натурам. Между тем в свете, где всегда все так блестяще и гладко, он ведет себя скованно (робеет), развязно (слишком добродушен) и неуклюже (не хватает лоска). Но попробуйте втянуть его в разговор или заманить в сеть сердечной беседы, и вы увидите, как он сразу же отбросит свою неловкость. Язык у него подвешен не хуже, чем любой другой язык, жестикуляция самая естественная, а глаза блестят не меньше, чем у какого-нибудь политика, промышленника или моряка. Он общителен, как и любой другой светский человек. Может быть, за целый год с ним не произойдет ничего нового, ведь он только и делал, что возился со своими пассажами и строфами, и все никак не мог дописать очередной шедевр. Но, помилуйте, зато у него богатая фантазия. Неужели она нынче ничего не стоит? Он способен своими неожиданными метафорами так рассмешить компанию, скажем, из двадцати человек, что они чуть не лопнут от смеха. Или прямо с ходу шокировать всех гостей. Или просто прочесть вслух стихи собственного изготовления и растрогать публику до слез. А если бы еще и книги его появились на прилавках! Весь свет, мечтает он в своем чердачном одиночестве, бросится покупать их. И все экземпляры в глянцевых, твердых или даже коричневых кожаных переплетах мгновенно разойдутся. На титульном листе появится его имя, и этого обстоятельства, наивно полагает он, будет достаточно, чтобы прославиться на весь огромный белый свет. А уж потом начнутся разочарования, окрики в журналах, ядовитое шипенье, замалчивание до могилы. Наш писатель узнает, почем фунт лиха. Он придет домой, уничтожит все свои бумаги, пнет ногой письменный стол с такой яростью, что тот опрокинется вверх тормашками, разорвет какой-то начатый роман, раздерет в клочья бювар, вышвырнет в окно запас писчих перьев и напишет своему издателю: «Милостивый государь, прошу вас не связывать со мной никаких надежд». После чего отправится в морской круиз. Впрочем, весьма скоро его гнев и стыд покажутся ему смешными, и он скажет себе, что должен и обязан снова приступить к работе.

Кто-то поступает так, кто-то, возможно, иначе, не в нюансах дело. Прирожденный писатель, если он прирожденный, никогда не теряет мужества. Он испытывает почти неизменное доверие к миру, каждое утро открывает перед ним тысячу новых возможностей. Ему знакомы все виды отчаяния, но и все виды эйфории.

Однако вот что странно: успехи вызывают у него больше сомнений в своих силах, чем неудачи. Вероятно, потому, что машина его мышления постоянно на ходу. Бывает, что писатель сколачивает себе состояние, но ему почти неловко иметь кучу денег. В таких случаях он нарочно прибедняется, чтобы не стать мишенью для отравленных стрел зависти и сарказма. Поведение вполне естественное! А что, если он прозябает в нищете и презрении? Ютится в сырых холодных комнатах? Что, если по крышке его рабочего стола ползают насекомые? Если он спит на соломенном тюфяке? Если в подъезде его дома раздаются дикие крики соседей? В поисках пропитания он бродит в гордом одиночестве по безлюдным дорогам и мокнет под проливным дождем, но никогда ни один разумный человек не протянет ему руку помощи. Потому, вероятно, что его дурацкая фигура смотрится нелепо под палящим столичным солнцем, и в неопрятных ночлежках, и в чистом поле, где дует пронизывающий ветер, и в приютах, где, несмотря на красивое название, нельзя найти ни приюта, ни уюта, ни дружеского участия. Разве такое невезение исключается? Выходит, что писатель может преодолеть все опасности, а как именно он их преодолеет, зависит от его гениальной способности приспосабливаться к лишениям. Писатель любит весь мир, ибо чувствует, что если не сможет его любить, то перестанет быть гражданином мира. В большинстве случаев так оно и бывает с бездарными собратьями по перу, и ему это известно. Поэтому он избегает показывать жизни угрюмую физиономию. В результате многие считают его недалеким, ограниченным фантазером. Где им понять, что этот человек не может себе позволить ни насмешки, ни ненависти, поскольку подобные эмоции отбивают всякую охоту к творчеству.

Благопристойность и осмотрительность способствуют успеху. Тот, кто всегда идет напролом, быстро остывает, утрачивает задор. Постоянные энергичные усилия людей несдержанных очевидно нелепы и злонамеренны: неблагонадежность любит изображать деятельное участие. Впрочем, нынче все чудесно, все к лучшему. Отставка или потеря должности часто означает новое назначение. А тех, кто празднуют победу, захлестывают волны высокомерия; ох уж эта наша любовь к триумфам. Каждый раз проявлять сдержанность, поступать справедливо, действовать по закону — это так трудно, это почти бесчеловечно. То ли дело человечность, все мы люди. Это прекрасно, превосходно, это нам на роду написано. Определенные добродетели суть пороки или махровый цвет некого порока. Да, порок — это выгребная яма, полная зла, творимого по неведению. Но для души лучше вылезти из ямы, расстаться с пороком, очиститься, раскаяться, чем никогда не грешить. Сколько раз проступки давали повод для восхитительных трогательных чувств! Как радуется старик отец возвращению блудного сына! Как это возвышенно — найти в ком-то милосердие! Добродетели остается только закусить губу и со стыдом и злобой отвернуться от умилительного зрелища, с ужасом сознавая, как это скверно — никогда не блудить. А благопристойность, которая не осуждает ни конфликты, ни сражения, ни войны, чудесна и замечательна. Крупный политик, например, он благопристоен, он истинно светский человек, он благочестив и стерпит все.