Жму горячо Вам руку.
Ваш душевно
А. Чехов.
На обороте:
Кисловодск,
Дача Жердевой
Доктору Николаю Николаевичу Оболонскому.
Шехтелю Ф. О., 18 июня 1889*
661. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
18 июня 1889 г. Сумы.
18 июня. г. Сумы.
Вчера, 17-го июня, умер от чахотки Николай. Лежит теперь в гробу с прекраснейшим выражением лица. Царство ему небесное, а Вам, его другу, здоровья и счастья…
Ваш А. Чехов.
На обороте:
Москва,
Тверская, д. Пороховщикова
Францу Осиповичу Шехтель.
Дюковскому М. М., 24 июня 1889*
662. М. М. ДЮКОВСКОМУ
24 июня 1889 г. Сумы.
24 июня.
Отвечаю, милый Михаил Михайлович, на Ваше письмо*. Николай выехал из Москвы уже с чахоткою. Развязка представлялась ясною, хотя и не столь близкой. С каждым днем здоровье становилось всё хуже и хуже, и в последние недели Николай не жил, а страдал: спал сидя, не переставая кашлял, задыхался и проч. Если в прошлом были какие вины, то все они сторицей искупились этими страданиями. Сначала он много сердился, болезненно раздражался, но за месяц до смерти стал кроток, ласков и необыкновенно степенен. Всё время мечтал о том, как выздоровеет и начнет писать красками. Часто говорил о Вас и о своих отношениях к Вам. Воспоминания были его чуть ли не единственным удовольствием. За неделю до смерти он приобщился. Умер в полном сознании. Смерти он не ждал; по крайней мере ни разу не заикнулся о ней.
В гробу лежал он с прекраснейшим выражением лица. Мы сняли фотографию. Не знаю, передаст ли фотография это выражение.
Похороны были великолепные. По южному обычаю, несли его в церковь и из церкви на кладбище на руках, без факельщиков и без мрачной колесницы, с хоругвями, в открытом гробе. Крышку несли девушки, а гроб мы. В церкви, пока несли, звонили. Погребли на деревенском кладбище, очень уютном и тихом, где постоянно поют птицы и пахнет медовой травой. Тотчас же после похорон поставили крест, который виден далеко с поля. Завтра девятый день. Будем служить панихиду.
Вся семья благодарит Вас за письмо, а мать, читая его, плакала. Вообще грустно, голубчик.
Очень рад, что Вы женитесь. Поздравляю и желаю всего того, что принято желать при женитьбе.
Я написал Вам коротко, потому что сюжет слишком длинный, не поддающийся описанию на 2–3 листках. Подробности расскажу при свидании, а пока будьте здоровы и счастливы.
Вся моя фамилия Вам кланяется.
Ваш А. Чехов.
На конверте:
Москва.
Михаилу Михайловичу Дюковскому.
У Калужских ворот. Мещанское училище.
Сергеенко П. А., 25 июня 1889*
663. П. А. СЕРГЕЕНКО
25 июня 1889 г. Сумы.
Если Ленского зовут Александром Павловичем*, то выеду вторник*. Телеграфируй, какой остановиться гостинице.
Чехов.
На бланке:
Севастополь Театр Сергеенко
Плещееву А. Н., 26 июня 1889*
664. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
26 июня 1889 г. Сумы.
26 июнь.
Здравствуйте, мой дорогой и милый Алексей Николаевич! Ваше письма пришло на девятый день после смерти Николая, т. е. когда мы все уже начали входить в норму жизни; теперь отвечаю Вам и чувствую, что норма в самом деле настала и что теперь ничто не мешает мне аккуратно переписываться с Вами.
Бедняга художник умер. На Луке он таял, как воск, и для меня не было ни одной минуты, когда бы я мог отделаться от сознания близости катастрофы… Нельзя было сказать, когда умрет Николай, но что он умрет скоро, для меня было ясно. Развязка произошла при следующих обстоятельствах. Гостил у меня Свободин. Воспользовавшись приездом старшего брата*, который мог сменить меня, я захотел отдохнуть, дней пять подышать другим воздухом; уговорил Свободина и Линтваревых и поехал с ними в Полтавскую губ<ернию> к Смагиным. В наказание за то, что я уехал, всю дорогу дул такой холодный ветер и небо было такое хмурое, что хоть тундрам впору. На половине дороги полил дождь. Приехали к Смагиным ночью, мокрые, холодные, легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была всё та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: «Коля скончался». Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по 8 часов… В Ромнах ждал я с 7 часов вечера до 2 ч<асов> ночи. От скуки пошел шататься по городу. Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму.
Дома я застал горе. Наша семья еще не знала смерти*, и гроб пришлось видеть у себя впервые.
Похороны устроили мы художнику отличные. Несли его на руках, с хоругвями и проч. Похоронили на деревенском кладбище под медовой травой; крест виден далеко с поля. Кажется, что лежать ему очень уютно.
Вероятно, я уеду куда-нибудь. Куда? Не вем.
Суворин зовет за границу*. Очень возможно, что поеду и за границу, хотя меня туда вовсе не тянет. Я не расположен теперь к физическому труду, хочу отдыха, а ведь шатанье по музеям и Эйфелевым башням, прыганье с поезда на поезд, ежедневные встречи с велеречивым Дмитрием Васильевичем*, обеды впроголодь, винопийство и погоня за сильными ощущениями — всё это тяжелый физический труд. Я бы охотнее пожил где-нибудь в Крыму, на одном месте, чтоб можно было работать.
Пьеса моя* замерзла. Кончать некогда, да и не вижу особенной надобности кончать ее. Пишу понемножку роман, причем больше мараю, чем пишу.
Вы пьесу пишете?* Вам бы не мешало изобразить оригинальную комедийку. Напишите и уполномочьте меня поставить ее в Москве. Я и на репетициях побываю, и гонорар получу, и всякие штуки.
Если я уеду куда-нибудь, то с каждой большой станции буду посылать Вам открытые письма, а из центров закрытые письма.
Линтваревы здравствуют. Они великолепны. С каждым днем становятся всё лучше и лучше, и неизвестно, до чего они дойдут в этом направлении. В великодушии и доброте нет им равных во всей Харьк<овской> губернии. Смагины здравствуют и тоже совершенствуются.
Поздравляю «Северный вестник» с возвращением Протопопова и Короленко*. От критики Протопопова никому не будет ни тепло, ни холодно, потому что все нынешние гг. критики не стоят и гроша медного — в высшей степени бесполезный народ, возвращение же Короленко факт отрадный, ибо сей человек сделает еще много хорошего. Короленко немножко консервативен; он придерживается отживших форм (в исполнении) и мыслит, как 45-летний журналист; в нем не хватает молодости и свежести; но все эти недостатки не так важны и кажутся мне наносными извне; под влиянием времени он может отрешиться от них. Сестра благодарит за поклоны и велит кланяться. Мать тоже. А я целую Вас, обнимаю и желаю всяческих благ. Будьте счастливы и здоровы.