Я очень жалею, что не могу сейчас поехать в Бабкино. Погода анафемски хороша.

Будьте здравы и богом хранимы.

Имею честь быть с почтением

А. Чехов.

408. Ал. П. ЧЕХОВУ^*

5 апреля 1888 г. Москва.

5 апр.

Гнусный шантажист! Получил от тебя 2 письма одновременно и рад был, что не получил третьего. Кривая с двумя повышениями в сутки возможна в том случае, если А<нна> И<вановна> вечером принимает что-нибудь жаропонижающее: хина, антипирин, антифибрин и проч., твоему уму недоступное. Необходима скорейшая медицинская помощь^*. Если не решаешься повезти А<нну> И<вановну> к Боткину, то по крайности сходи к нему сам и объясни, в чем дело: авось найдет нужным прислать ассистента.

Просьбу твою передам матери. Едва ли она поедет^*, ибо ее здоровье не совсем хорошо. Да и паспорта нет. Она прописана на одном паспорте с батькой, надо поэтому толковать долго с отцом, идти к обер-полицеймейстеру и проч… Жить же по венчальному свидетельству, как ты жил^*, она боится.

О бумаге я уже писал Суворину. Чем дешевле издание, тем лучше. Спросите Неупокоева, упокой господи его душу, хватит ли текста для 20 листов?^* Если нет, то забудь о домашней беде, брось всё и стремглав исполняй мои приказания.

У Корбо^* неугомонный кашель. Вероятно, чахотка от дряхлости и онанизма. Боясь, чтобы он в квартире не развел бацилл, я начинаю уж подумывать об убийстве^*. Хочу угостить его морфием. Сообщи об этом Гершке^*, предварительно приготовив его к этому ужасному известию.

Теперь серьезно. Что касается характера и раздражительности Анны Ив<ановны>, то ради бога терпи и не огрызайся ни одним словом. Я от всей души не хотел бы, чтобы твой подвиг^* носил на себе (в воспоминаниях) темные пятнышки. Впрочем, не бывал я в твоей шкуре, а посему не мне и советовать. Будь здрав и богом храним…

Граф Платов^*.

Рукой Н. П. Чехова:

Приветствую!!!!!.. Н. Чехов.

Мать горюет, что не может приехать.

Рукой М. П. Чеховой:

Кланяюсь и целую тебя, Анну Ивановну и детей.

Маша.

409. А. Н. МАСЛОВУ (БЕЖЕЦКОМУ)^*

7 апреля 1888 г. Москва.

7 апреля.

Добрейший Алексей Николаевич!

Пока я еще не уехал, отвечаю на Ваше письмо. Да, я деликатный человек, т. е. очень часто не решаюсь говорить и писать правду, но, уверяю Вас, я не скрыл ничего из разговора с Гольцевым^*. В «Русской м<ысли>» в самом деле рады будут Вашему сотрудничеству. Нет причин, почему бы им не радоваться.

Письма от Гольцева Вы не получите. Почему? Если хотите, то я не скрою от Вас: все эти Гольцевы хорошие, добрые люди, но крайне нелюбезные. Невоспитаны ли они, или недогадливы, или же грошовый успех запорошил им глаза — чёрт их знает, но только письма от них не ждите^*. Не ждите от них ни участия, ни простого внимания… Только одно они, пожалуй, охотно дали бы Вам и всем россиянам — это конституцию, всё же, что ниже этого, они считают несоответствующим своему высокому призванию. Просить же их о письме к Вам я не был уполномочен; если бы я предложил написать Вам это письмо, то предложение они приняли бы за просьбу и стали бы ломаться. Ну их к лешему!

Не скрою от Вас, что как к людям я к ним равнодушен, даже, пожалуй, еще симпатизирую, так как они всплошную неудачники, несчастные и немало страдали в своей жизни… Но как редакторов и литераторов я едва выношу их. Я ни разу еще не печатался у них и не испытал на себе их унылой цензуры, но чувствует мое сердце, что они что-то губят, душат, что они по уши залезли в свою и чужую ложь. Мне сдается, что эти литературные таксы (мне кажется, что таксы, длиннотелые, коротконогие, с острыми мордами, представляют собой помесь дворняжек с крокодилами; московские редакторы — это помесь чиновников-профессоров с бездарными литераторами) — итак, мне сдается, что эти таксы, вдохновленные своим успехом и лакейскими похвалами своих блюдолизов, создадут около себя целую школу или орден, который сумеет извратить до неузнаваемости те литературные вкусы и взгляды, которыми издревле, как калачами, славилась Москва. Прочтите Вы Мачтета, питомца этой школы, пользующегося теперь в Москве громадным успехом, прочтите фельетоны «Русских ведомостей», и Вы оцените мое беспокойство.

Меня давно уже зовут в «Русскую м<ысль>»^*, но я пойду туда только в случае крайней нужды. Не могу!!! Весьма возможно, что я ошибаюсь, а потому не примите это письмо за совет не работать в «Р<усской> м<ысли>», хотя, признаюсь, мне приятнее было бы видеть Вас в любом петер<бургском> журнале, чем в «Р<усской> м<ысли>».

У Вас в кармане только три рубля, а у меня целых триста! Это всё, что уцелело у меня после «Степи» и «Сумерек». Но так как эти деньги спрятаны сестрой для переездки на дачу, то я теперь сижу на бобах и питаюсь одной только славой.

Что касается Вашего страха перед сюжетами^*, то излечить его трудно. Принимайте Kalium bromatum. Я тоже не доверяю своим сюжетам. Мне почему-то кажется, что для того, чтобы верить в свои сюжеты и мысли, нужно быть немцем или, как Баранцевич, быть женатым и иметь 6 человек детей.

Я советовал Вам писать комедию и еще раз советую^*. Она вреда Вам не принесет, а доход даст. Мой «Иванов», можете себе представить, даже в Ставрополе шел. Что же касается исполнения, то бояться Вам нечего. Во-первых, у Вас прекрасный разговорный язык, во-вторых, незнание сцены вполне окупится литературными достоинствами пьесы. Только не скупитесь на женщин и не давайте воли Вашей селезенке.

Какое, однако, я Вам длинное письмо намахал! Ужасно хочется бездельничать, и рад случаю, чтобы написать кому-нибудь письмо или пошляться по улице.

Вчера получил приглашение от «Гражданина»^*.

Поклонитесь Сувориным, Виктору Петровичу и Петерсену. Будьте здоровы.

Имею честь быть с почтением, извините за выражение, начинающий писатель

А. Чехов.

410. В. Г. КОРОЛЕНКО^*

9 апреля 1888 г. Москва.

9 апр.

Посылаю Вам, добрейший Владимир Галактионович, рассказ про самоубийцу^*. Я прочел его и не нашел в нем ничего такого, что могло бы показаться Вам интересным, — он плох, — но все-таки посылаю, ибо обещал.