Николай Тимофеич заворачивает ей и бахромы и пуговиц. Она виновато глядит ему в лицо и, видимо, ждет, что он будет продолжать говорить, но он угрюмо молчит и приводит в порядок плюмаж.
— Не забыть бы еще для капота пуговиц взять… — говорит она после некоторого молчания, утирая платком бледные губы.
— Каких вам?
— Для купчихи шьем, значит, дайте что-нибудь выдающееся из ряда обыкновенного…
— Да, если купчихе, то нужно выбирать попестрее. Вот-с пуговицы. Сочетание цветов синего, красного и модного золотистого. Самые глазастые. Кто поделикатнее, те берут у нас черные матовые с одним блестящим ободочком. Только я не понимаю. Неужели вы сами не можете рассудить? Ну, к чему поведут эти… прогулки?
— Я сама не знаю… — шепчет Полинька и нагибается к пуговицам. — Я сама не знаю, Николай Тимофеич, что со мной делается.
За спиной Николая Тимофеича, прижав его к прилавку, протискивается солидный приказчик с бакенами и, сияя самою утонченною галантностью, кричит:
— Будьте любезны, мадам, пожаловать в это отделение! Кофточки джерсе имеются три номера: гладкая, сутажет и со стеклярусом! Какую вам прикажете?
Одновременно около Полиньки проходят толстая дама, которая говорит густым низким голосом, почти басом:
— Только, пожалуйста, чтоб они были без сшивок, а тканые, и чтоб пломба была вваленная.
— Делайте вид, что товар осматриваете, — шепчет Николай Тимофеич, наклоняясь к Полиньке и насильно улыбаясь. — Вы, бог с вами, какая-то бледная и больная, совсем из лица изменились. Бросит он вас, Пелагея Сергеевна! А если женится когда-нибудь, то не по любви, а с голода, на деньги ваши польстится. Сделает себе на приданое приличную обстановку, а потом стыдиться вас будет. От гостей и товарищей будет вас прятать, потому что вы необразованная, так и будет говорить: моя кувалда. Разве вы можете держать себя в докторском или адвокатском обществе? Вы для них модистка, невежественное существо!
— Николай Тимофеич! — кричит кто-то с другого конца магазина. — Вот мадемуазель просят три аршина ленты с пико*! Есть у нас?
Николай Тимофеич поворачивается в сторону, осклабляет свое лицо и кричит:
— Есть-с! Есть ленты с пико, атаман с атласом и атлас с муаром!
— Кстати, чтоб не забыть, Оля просила взять для нее корсет! — говорит Полинька.
— У вас на глазах… слезы! — пугается Николай Тимофеич… — Зачем это? Пойдемте к корсетам, я вас загорожу, а то неловко.
Насильно улыбаясь и с преувеличенною развязностью, приказчик быстро ведет Полиньку к корсетному отделению и прячет ее от публики за высокую пирамиду из коробок…
— Вам какой прикажете корсет? — громко спрашивает он и тут же шепчет: — Утрите глаза!
— Мне… мне в 48 сантиметров! Только, пожалуйста, она просила двойной с подкладкой… с настоящим китовым усом… Мне поговорить с вами нужно, Николай Тимофеич. Приходите нынче!
— О чем же говорить? Не о чем говорить.
— Вы один только… меня любите, и, кроме вас, не с кем мне поговорить.
— Не камыш, не кости, а настоящий китовый ус… О чем же нам говорить? Говорить не о чем… Ведь пойдете с ним сегодня гулять?
— По… пойду.
— Ну, так о чем же тут говорить? Не поможешь разговорами… Влюблены ведь?
— Да… — шепчет нерешительно Полинька, и из глаз ее брызжут крупные слезы.
— Какие же могут быть разговоры? — бормочет Николай Тимофеич, нервно пожимая плечами и бледнея. — Никаких разговоров и не нужно… Утрите глаза, вот и всё. Я… я ничего не желаю…
В это время к пирамиде из коробок подходит высокий тощий приказчик и говорит своей покупательнице:
— Не угодно ли, прекрасный эластик для подвязок, не останавливающий крови, признанный медициной…
Николай Тимофеич загораживает Полиньку и, стараясь скрыть ее и свое волнение, морщит лицо в улыбку и громко говорит:
— Есть два сорта кружев, сударыня! Бумажные и шелковые! Ориенталь, британские, валенсьен, кроше, торшон — это бумажные-с, а рококо, сутажет, камбре — это шелковые… Ради бога, утрите слезы! Сюда идут!
И, видя, что слезы всё еще текут, он продолжает еще громче:
— Испанские, рококо, сутажет, камбре… Чулки фильдекосовые, бумажные, шёлковые…
Пьяные*
Фабрикант Фролов, красивый брюнет с круглой бородкой и с мягким, бархатным выражением глаз, и его поверенный, адвокат Альмер, пожилой мужчина, с большой жесткой головой, кутили в одной из общих зал загородного ресторана. Оба они приехали в ресторан прямо с бала, а потому были во фраках и в белых галстуках. Кроме них и лакеев у дверей, в зале не было ни души: по приказанию Фролова никого не впускали.
Начали с того, что выпили по большой рюмке водки и закусили устрицами.
— Хорошо! — сказал Альмер. — Это, брат, я пустил в моду устрицами закусывать. От водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие. Не правда ли?
Солидный лакей с бритыми усами и с седыми бакенами поставил на стол соусник.
— Что это ты подаешь? — спросил Фролов.
— Соус провансаль для селедки-с…
— Что? Разве так подают? — крикнул фабрикант, не поглядев в соусник. — Разве это соус? Подавать не умеешь, болван!
Бархатные глаза Фролова вспыхнули. Он обмотал вокруг пальца угол скатерти, сделал легкое движение, и закуски, подсвечники, бутылки — всё со звоном и с визгом загремело на пол.
Лакеи, давно уже привыкшие к кабацким катастрофам, подбежали к столу и серьезно, хладнокровно, как хирурги во время операции, стали подбирать осколки.
— Как это ты хорошо умеешь с ними, — сказал Альмер и засмеялся. — Но… отойди немножко от стола, а то в икру наступишь.
— Позвать сюда инженера! — крикнул Фролов.
Инженером назывался дряхлый, кислолицый старик, в самом деле бывший когда-то инженером и богатым человеком; он промотал всё свое состояние и под конец жизни попал в ресторан, где управлял лакеями и певицами и исполнял разные поручения по части женского пола. Явившись на зов, он почтительно склонил голову набок.
— Послушай, любезный, — обратился к нему Фролов, — что это за беспорядки? Как они у тебя подают? Разве ты не знаешь, что я этого не люблю? Чёрт вас подери, я перестану к вам ездить!
— Прошу великодушно извинить, Алексей Семеныч! — сказал инженер, прижимая руку к сердцу. — Я немедленно приму меры, и все ваши малейшие желания будут исполняемы самым лучшим и скорым образом.
— Ну, ладно, ступай…
Инженер поклонился, попятился назад, всё в наклонном положении, и исчез за дверью, сверкнув в последний раз своими фальшивыми брильянтами на сорочке и пальцах.
Закусочный стол опять был накрыт. Альмер пил красное, с аппетитом ел какую-то птицу с трюфелями и заказал себе еще матлот* из налимов и стерлядку кольчиком. Фролов пил одну водку и закусывал хлебом. Он мял ладонями лицо, хмурился, пыхтел и, видимо, был не в духе. Оба молчали. Было тихо. Два электрических фонаря в матовых колпаках мелькали и сипели, точно сердились. За дверями, тихо подпевая, проходили цыганки.
— Пьешь и никакой веселости, — сказал Фролов. — Чем больше в себя вливаю, тем становлюсь трезвее. Другие веселеют от водки, а у меня злоба, противные мысли, бессонница. Отчего это, брат, люди, кроме пьянства и беспутства, не придумают другого какого-нибудь удовольствия? Противно ведь!
— А ты цыганок позови.
— Ну их!
В дверях из коридора показалась голова старухи цыганки.
— Алексей Семеныч, цыгане просят чаю и коньяку, — сказала старуха. — Можно потребовать?
— Можно! — ответил Фролов. — Ты знаешь, ведь они с хозяина ресторана проценты берут за то, что требуют с гостей угощения. Нынче нельзя верить даже тому, кто на водку просит. Народ всё низкий, подлый, избалованный. Взять хоть этих вот лакеев. Физиономии, как у профессоров, седые, по двести рублей в месяц добывают, своими домами живут, дочек в гимназиях обучают, но ты можешь ругаться и тон задавать, сколько угодно. Инженер за целковый слопает тебе банку горчицы и петухом пропоет. Честное слово, если б хоть один обиделся, я бы ему тысячу рублей подарил!