— Ах, бедолаги, — вздохнул Майоратс-херр, — но неужто и ночью им нет покоя?

— Евреи, они так говорят, у чьей могилы майоратс-херры ночью роют, у того из родни скоро кто-нибудь умрет, — отозвалась служанка, — вот там, где бык сейчас копытом роет, там батюшка нашей Эстер лежит, богатый был человек, лошадьми торговал.

— О, Боже, нет! — воскликнул Майоратс-херр и, в самом тяжком расположении духа, пошел обратно в комнату, искать успокоения в протяжных звуках флейты.

Наконец, настало утро; густые тени домов разлеглись на мостовой под ясным небом, молоденькие служанки, не желая пачкать новых башмачков, выбирали дорожку посуше и прыгали с камня на камень; ласточки с примерным прилежанием укладывали ценный строительный материал, коим в изобилии снабдил их вчерашний дождь, сглаживая с его помощью все огрехи, все неровности архитектуры человеческой. На окошке, выходящем на комнату Эстер, Майоратсерр также обнаружил два деловито щебечущих существа в долгополых серых фраках, которые как раз собрались строить гнездо на том самом месте, где оставался кусочек чистого стекла. Майоратс-херр долго стоял в нерешительности, выбирая, что будет правильней: гнать строителей прочь, или же дать судьбе возможность позаботиться о душевном его спокойствии. И, в конце концов, согласно с обычным своим образом мыслей и действий, предпочел позицию выжидательную. Эстер была отныне от него сокрыта, ни радости ее по поводу славного утра, ни милых домашних хлопот он видеть не мог; ему показалось вдруг, что он бы и сам не против поселиться там, на подоконнике, и строить своими руками собственное счастье — Бог знает, из какого матерьяла; чтобы покончить со всем этим разом, он лег на кровать, взял в руки мандолину и запел.

Проснувшись вечером, он обнаружил в спаленке своей Кузена, в сопровождении весьма изысканного ужина; мало того, Кузен тут же пообещал ему сюрприз, и сюрприз приятный. Выглянув в большую комнату, ту самую, что выходила в переулок, Майоратс-херр обнаружил, что она преобразилась совершенно: софа и стулья, шкафы и столики, и даже окно было чисто вымыто — но ласточек не было. «Добрых моих ангелов-хранителей прогнали, — подумал Майоратс-херр. — Значит, придется мне встретиться с тобой лицом к лицу, мой ангел смерти, и пережить по-настоящему кошмар, так долго мучивший меня; ведь кое-что из виденного мной во сне сбылось уже». — «В чем дело, кузен? — спросил Лейтенант, — вам не понравилась меблировка?» — «Я скверно спал, — ответил Майоратс-херр, — и видел во сне Эстер, и она была — мой ангел смерти. Господи, какая чушь! Ее платье исполнено было глаз, без числа и счета, она протянула мне чашу скорби, смертную чашу, и я выпил все до капли!» — «Вас просто мучила жажда во сне, вот и все, — сказал Лейтенант. Садитесь к столу, вот славное вино, настоящее венгерское, я сам его готовлю из изюма и черного хлеба. Да, кстати, вы просто обязаны сходить не сегодня-завтра к одной замечательной здешней старушке; она меня сегодня замучила до полусмерти, чтобы я только вас к ней привел; она хоф-дама, и была когда-то в дружбе с родителями вашими». — «Но для этого мне придется бодрствовать днем, я же охотнее бодрствую ночью, — ответил Майоратс-херр. — Давайте оставим эту затею; примите искреннюю мою благодарность за то, что привели в порядок комнату. Вот только я хотел бы еще купить шелковые шторы; умельцы ваши так выдраили стекла, что я теперь никак не смогу остаться невидимым, если мне взбредет вдруг в голову понаблюдать за переулком». — «Ну, так и купите их, прямо здесь же, внизу, у красотки Эстер, — воскликнул кузен, — а заодно и познакомитесь с ней, и ближе, чем через оконное стекло. Всех наших майоратс-херров сопровождала обыкновенно свита из особо доверенных лиц, и вы не должны нарушать традиций, о любезнейший из кузенов! Я буду сопровождать вас, чтоб не пришлось вам торговаться самому, и чтоб не дали вы себя в обиду, если девчонка окажется вдруг чересчур несговорчивой — уж я-то цены знаю!»

Так, вдвоем, и спустились они в переулок, и Лейтенант только что не тащил Майоратс-херра за руку, последний же никак не мог совладать с охватившим его трепетом; ему казалось, что высокие нелепые здешние дома вылеплены из папье-маше, а люди подвешены на ниточках, словно марионетки, и движутся согласно медленному ходу гигантского солнечного вала. Время было позднее, и евреи с Юденгассе закрывали уже свои лавки, убирали мусор, подсчитывали выручку; Майоратс-херр шел как в чаду, ослепший и оглохший, и никак не мог отважиться поднять, наконец, глаза.

«Сюда, сюда!» — крикнул Лейтенант, и Майоратс-херр хотел уже было переступить порог, как вдруг увидел в лавке вместо Эстер безобразную старую еврейку с орлиным носом, с глазами как карбункулы, с кожею цвета копченой гусиной грудинки и с бургомистерским, право, животом. Выскочив ему навстречу, она тут же принялась расхваливать ему свой товар, зазывать его в лавку, она-де покажет ему все самое прекрасное, что только есть на свете, даже если он ничего и не купит, все равно, для такого славного молодого господина и постараться не жалко! — Он хотел уже было и впрямь зайти, но тут Лейтенант ухватил его за рукав и зашептал на ухо: «Сюда, в другую лавку, прекрасная Эстер здесь!» Майоратс-херр повернулся в дверях и объяснил извиняющимся тоном: он-де ничего покупать не собирался, он только заглянул на секунду — нет ли часом в углу театральной афиши; и с этими словами направился к соседней лавке.

Но от старухи не так-то легко было отделаться. Она крикнула ему вслед: «Молодой господин! афиша висит в другой совсем стороне, вон там, на углу, да и в лавке у меня, если поискать, глядишь, найдется! Заходите, заходите ко мне, есть у меня афиша — с испанскими наездниками!» Майоратс-херр смутился, обернулся, да так и застыл в испуге, ибо у еврейки на голове сидел черный ворон.

Между тем Лейтенант успел уже завязать беседу с Эстер и объяснить ей — даже и без фамильярности — цель их визита. Он втащил и Майоратс-херра за собою в лавку, но тут позади них раздалось воронье совершенно карканье. Мешая исковерканный немецкий с иудейской бранью, старуха честила на чем свет стоит свою несчастную дочь — она-де распутница, и заманивает в лавчонку свою христиан, и собственную мать готова оставить без гроша, и да будет проклята она, и все муки ада пусть станут ей достойным воздаянием. В конце концов, хоть воздух был и теплый, у нее, как зимой, перехватило дыхание; она пыталась втравить в затеянную свару двух проходящих мимо подмастерьев, и обещала им за это пирог, но безуспешно. Эстер покраснела от стыда, однако же ни слова в ответ не сказала.

Наконец, в старухину лавку зашел покупатель — и она исчезла. Майоратс-херр спросил тут же, кто эта старая женщина с вороном на голове. «Моя мачеха, — ответила Эстер, — а за ворона вы, должно быть, приняли ее черный платок — так уж она его повязывает — и впрямь похоже». Голос ее, теперь, когда он звучал совсем близко, показался Майоратс-херру до жути знакомым; и сходство с покойницей-матушкой стало еще сильней. Эстер была на вид совсем еще дитя, но детской свежести в ней не было: нежная, едва не прозрачная кожа, красиво очерченные губы нездорового бледно-матового тона; яркий свет ей явно был в тягость — она невольно прикрывала от света глаза, как цветы складывают к вечеру вокруг чашечки лепестки. Пока она разматывала ловко штуку шелка, Лейтенант все пытался утешить ее, весьма, к слову сказать, неуклюже — выражая надежду, что мать ее, по всему видать, долго не протянет.