— Зовусь я Алонсо Перес де Гусман, — говорит он, — и отвечаю я перед Господом моим за всю Тарифу и всех людей в Тарифе без различия в вере. Тяжело будет мне умирать с такой ношей за плечами. Но никогда не поднял я руки и не обидел ни безоружного, ни старца, ни ребенка, ни женщины; не хочу такого и впредь. Скажи и ты своё имя, дабы мне принести его к престолу Господа моего.

— Зовусь я Амина дочь Затт аль-Химми, воительница и дочь богатырши из рода богатырей. Много христиан пало от моей руки, но ни один не был безоружен, ни одному не наносила я предательского удара. Хочешь биться — бейся во всю силу!

Потупил голову Алонсо и говорит:

— Не смею…»

Описание событий, мягко говоря, странноватое. Подобное вооружение я видел под Гранадой, причём на мужчинах — и вовсе не тогда, когда меня проткнули пикой, а при окончательном штурме крепости их католическими величествами Фернандо и Исабель. Будучи далеко не в лучшей форме. Я имею в виду — газообразной или вроде того.

А по-настоящему та девчонка была наряжена в одну подпоясанную сорочку с длинным рукавом, жилетку и штаны. И, как это ни странно, не купалась, а подстерегала. Дожидалась, пока я сойду наземь, чтобы ополоснуть лицо и шею от пота и напоить жеребца.

Разумеется, она была вооружена: если можно так назвать дедовский меч с узким перекрестьем, который оказался направлен на меня сразу, как только я обернулся и выхватил свой верный прямой клинок.

Что меня насторожило — тогда я ещё не знал, почему.

Любой мужчина, мало-мальски владеющий оружием, держит меч так, чтобы тотчас отбить удар.

Любой новичок направляет острие к горлу противника, нисколько не держа в голове, что тот может уклониться, пропустить его меч рядом со своей шеей и одновременно насадить на свой, как курчонка.

Но эта соплячка стояла, повернув меч острием книзу, и в её позе не чувствовалось ровным счетом никакого напряжения.

Я отлично знал такие клинки: чуть изогнутые, довольно лёгкие, с двусторонней или полуторной заточкой. Одинаково годны для того, чтобы рубить и колоть. И наносить неплохие режущие раны.

Но таких воинов я не знал. И потому отступил на шаг-другой.

— Не имею привычки биться с женщинами, — сказал я спокойно. — Однако будь уверена, что переступить через рыцарскую вежливость мне будет легче лёгкого. Может быть, поговорим?

Фигура из мавританского шахтранджа не шелохнулась.

— Наёмник убийцы сам таков, — послышалось из глубин тугого обмота, прячущего долгий волос моей чёрной королевы.

— Я верный слуга королю Санчо, но убивать по его велению, как это делал дон Родриго Диас де Бивар, мне не доводилось, — ответил я как мог неторопливей. — И уж тем более — женщин и детей.

Кажется, нынешние называют это «переговорщик». Вот именно: мне, бесхитростному солдату, волей-неволей пришлось выступить в роли переговорщика, защищая собственную персону.

Потому что у меня рука не поднималась бесчестно зарубить эту храбрую малявку.

— Он приказал вырезать всех моих в Тарифе, — процедила она сквозь зубы.

— Я никого из них не убивал — с недавних пор только и пытаюсь оградить им подобных от произвола, — ответил я на это. — В том числе королевского.

В конце концов, я по капле выцедил из неё всю историю. Она была родом из старинных мувалладов такого же упрямого склада, что и мои собственные предки. Раз переметнувшись из христиан к муслимам, они делом чести считали держать сторону последних в любой стычке. И, разумеется, поплатились за это.

— Вот что, — сказал я. — Не знаю, кто тебя выучил так держать скимитар, но из тебя, даст Аллах, может ещё получиться что-нибудь толковое. Уходи, не нарывайся на моё собственное оружие. И не рыскай тут — мститель из тебя никудышный. Вот жена получится недурная: если не первая, то никак не ниже второй.

Как оказалось, я как в воду глядел. Ту самую. Озёрную.

Через некое время события повернулись для Тарифы весьма неблагоприятно. Дело в том, что мой сюзерен в свое время сел на престол вопреки завещанию отца, Альфонсо Десятого, опрометчиво разделившего Испанию на уделы. Внаглую перебежал дорогу другим наследникам, братьям и племянникам, сам себя, можно сказать, помазал на испанское царство и пошел войной сразу на всех, кто возмутился его политикой. За что и был ещё при жизни отца проклят. Дело прошлое, оно конечно. Старый король умер — да здравствует новый. Санчо Четвёртый Храбрый, иначе Санчо Кровавый.

Родной королевский брат Хуан, по отцовскому завещанию — владетель Севильи и Бадахоса, тоже оказался в числе мятежников, был королем Санчо побежден и прощён. Однако не примирился — слишком жирным куском пришлось заплатить за этакое прощение. И позвал на помощь «своих мавров»: обычная практика во времена, когда сам великий Сид Кампеадор работал на тех и этих.

И вот в тысяча двести девяносто четвертом году — отлично помню дату — мавры пришли отобрать у короля Тарифу и вернуть себе. Было их немного, семь тысяч, потому что Хуан обещал открыть ворота кастильо одним хорошо известным ему способом. Отлично сработавшим при осаде Саморы. У коменданта гарнизона была родственница, у неё ребенок…

Вот именно. Этой венценосной сволочи удалось захватить моего сына и наследника. Педро Альфонсо.

В романсах поётся, что тот был совсем младенец. Ничуть. Безрассудный подросток по доброй воле и против воли отцовской принял сторону мятежного принца. Тайком от меня, разумеется. Вы, нынешние, отлично знаете, как это бывает, однако в наши строгие времена подобное было в новинку. Проблема отцов и детей, ха! Мы были заняты кое-чем поважнее.

«Не было это буквальным нарушением вассальной присяги и делом бесчестным, оттого и не порушило ни в малой мере отцовской любви.

Вот стал Хуан в виду стен Тарифы и кричит дону Алонсо:

— Не откроешь ворота моим соратникам и моему честному королевскому имени — прямо у тебя на глазах перережу горло мальчишке.

Вот, значит, какой был у него план…

Но крепко помнил дон Алонсо: кто владеет кастильо, владеет и городом Тарифой. Кто владеет Тарифой, владеет судьбой всей Испании, Да, пожалуй, весь город и собрался ныне в крепости — защитить ее, потому что с недавних пор думал сходно со своим хозяином. И, почти не раздумывая, так ответил Алонсо Хуану:

„Я растил сына для блага страны и на страх ее врагам, а не для того, чтобы он сделался игрушкой в их руках. Убей его, Хуан, это будет для меня честью, для моего сына — вратами вечной жизни, а для тебя самого — вечным позором на земле и вечной мукой на том свете!“

А когда увидел, что смутился злодей, прибавил:

„Что же ты медлишь? Или нож твой не остёр? На, возьми мой!“

Снял с пояса кинжал и метнул вниз — с такой силой, что тот вонзился в землю у самых ног Хуана. А потом, как говорит предание, удалился в башню завтракать со своей супругой. Когда же поспешили к нему люди с вестью, что Хуан зарезал-таки мальчика, ответил:

— И только? Я уж подумал, что враг ворвался».

По логике предательства безрассудный юнец и так и так был обречен. Горячностью натуры, подсказавшей ему опрометчивое решение, подлостью принца, самим Богом, что устроил дело на свой обычный манер — против логики человеческой. Я полагал, что своей резкой речью и картинным жестом даю мальчику хотя бы малый шанс выжить. И ушел с поста лишь ради того, чтобы не видеть его почти неизбежной гибели, о которой меня оповестили, лишь только я сел за стол и встретился взглядом с женой.

Но Тарифу я защитил. Разумеется — иначе бы о том рассказывали совсем в других выражениях. Мавры ушли от стен, принц Хуан — из истории. Говорят, видали его позже у стен Гранады, Собственно, надежды на хороший исход у моих противников не было: Тарифу таким малым числом народа не взять, да и жестокость принца потрясла всех иноверцев до единого. Кое-кто из них заколебался, я думаю, уже тогда, когда он пошёл на явную подлость и насилие. Живо представил себя на месте моего мальчика…

Король тогда сидел в Алькала де Хенарес и был болен. Когда ему донесли о событиях он — вот диво! — извинился передо мной, что не может прибыть в Тарифу. И то сказать: я сохранил ему достояние, которое он было хотел разрушить, не имея сил оборонить. Спасли положение рыцари Калатравы, которые удерживали крепость целый год, и лишь потом я, грешный. Дважды.