Струят реки светлые.

Краски блещут величием

В краю Вечной Радуги.

Обман неизвестен людям,

Горесть им неведома;

Играют мужи с женами

Без греха, лишь на счастье им.

Избыли дряхлость и смерть

Возничие колесниц;

С берега моря алого

Мчат кони с белой гривой.

Вдоль вершин леса плывет

Стая птиц огнекрылых.

Ты с ними, о муж Кэтлин,

В Светлую Землю летишь,

Чтобы играть вечно

В лучшую игру мира

И пребывать счастливо

В Царстве победоносном.

А еще были в том дальнем краю серебряные яблони с серебряными ветвями, на которых росли сразу белые цветы с пурпурной сердцевиной, листья из белого золота и яблоки из золота червонного. Бродили по садам и лесам ручные, кроткие звери. Зеленые поля, ровные и чистые, простирались вокруг сияющего дома, покрытого пышными, как снег, перьями, а в доме том ждали Томаса его прекрасная, как сида, жена и их сын.

— Войди в жилище, что предназначаю я для тех, кто погиб во имя мое, и пребудь там вовеки, — сказал голос из середины птичьей стаи. — Хоть не за свободу мою и гордое мое имя сражался ты, не за четыре моих зеленых удела, но воздаётся тебе по одной твоей любви к той, что носила прозвание моё на земле.

…Когда пришли люди в хижину у крепостной стены, поняли они, что не удастся разомкнуть руки Томаса и Кэтлин, чтобы похоронить их отдельно. Ибо соединились они, как жимолость обвивается вокруг ствола. И удивились эти люди несказанно, только совсем разным вещам.

— Как это он ухитрился сбежать из такого грозного замка и такой крепкой тюрьмы, как наша? — спрашивали друг друга альбенские воины и знать.

— Дорогого спрашивает Кэтлин, дочь Холиэна, с сынов своих и возлюбленных, — говорили мужи Эйре. — Зачастую бледнеют их румяные лица, голод точит их кости в чужой стране, смертная петля сжимает им горло. А этому альбенцу воздала она без расчета.

— Забирает она к себе мощных героев, дарующих ей славу, и блеск оружия, и ратные труды свои. Впервые отдала она себя смертному по одной любви, — говорили другие мужчины. — Хотя, пожалуй, не такой уж плохой выкуп за любовь и честь он заплатил — всю свою жизнь. Не новость, однако, всё это.

— Значит, крепко сошлись они друг с другом — как Байле Доброй Воли и Айлен, дочь Мугайда, — тихо говорили девушки Эйре меж собой.

— Позор Альбе и ее законам, что сгубили такую любовь и не сумели удержать ее на земле! — восклицали гордые жены Эйре.

А одна совсем юная альбенка, совсем девочка, спросила:

— Не станут ли лучшими победами Кэтлин, красы Эйре, и не прославят ли ее громче всего те, которыми будет обязана она не оружию и силе бранных мышц, но красоте сказаний и песен земли Эйре, мудрости филидов и сладкогласию бардов ее, а также красоте и гордости дев? И не в них ли вечно пребудет слава великой дочери Холиэна?

И вот на этих самых словах слетело с вышины огненное, переливчатое и радужное перо невиданной красоты и согрело ей обе ладони».

— А что, получила ли Кэтлин, дочь Холиэна, свои четыре удела обратно? — спросил я прадеда Брана.

— Да, конечно. Ты же их знаешь: Коннахт, Лейнстер, Мунстер и Ульстер.

— А много было тех, кто пел и сражался во славу ее?

Да, и первых было куда больше, чем вторых. Альбены долгое время считали, что любой их поэтический и писательский талант должен обладать нашими корнями. И что говорить! Добрая половина всех сказаний человеческих происходит из того сада, где растут серебряные яблони с золотыми плодами, — и текут эти легенды на нижнюю землю как реки, вливаясь во все ее моря. И может статься, Кэтлин до сих пор привечает всех своих возлюбленных в своем саду, и остаются они там так долго, как захотят. Но большего тебе не скажу: вот когда ты пройдешь на ту сторону жизни — узнаешь. Ибо царство Кэтлин — лучшая часть Полей Блаженства.

— Это всё — про твоё перо, запрятанное в шкатулке? — спросил Змей. — В вашей стране сказали бы: «Соловей поёт, не видя розы». Открой!

Бьярни растворил ларчик настежь — и огнистое, оранжево-красное Перо заискрилось на солнце, брызгая каплями. Взлетело из ларца и прилепилось к одеждам Змея — теперь стало ясно, что он по своей природе летуч и что его широкий ипиль — это прижатые к телу крылья.

— Угодили вы мне, — сказал Крылатый Змей, — и подарком, и его историей. В благодарность я покажу вам сокровищницу потаённого золота. Она была закрыта для моего народа, ибо не пришло для нее время. Но теперь идите за мной.

Он снова обернулся человеком и спустился в нишу, где прежде стояло его собственное изображение — струящийся огонь, заливающий узкие ступени хода, светлая река, текущая в подземелье. Четверо последовали за ним.

Отчего-то путь был краток — может быть, подумал Филипп, эта кладовая архетипов находится в теле пирамиды.

— Смотрите, — проговорил Змеечеловек. От его тела изошло светлое пламя, и в свете его пятеро странников увидели…

Золотые поля маиса в натуральную величину с листьями, початками и даже волосками на них, со стеблями и корнями. Стада лам с их детенышами, кроликов, лис, диких кошек-оцелотов, оленей, тигров и львов, ящериц, змей, улиток и бабочек. Некоторые из них, став на задние ноги, срывали с ветвей сада всех деревьев золотые плоды. Цвели огромные подсолнухи и георгины, золотые пчелы собирали с них пыльцу нектар. По земле ползали золотые змеи с глазами из темных драгоценных камней, сновали туда-сюда золотые жуки. В чашах, полных жидкого серебра или ртути, неподвижно плавали разнообразные водяные твари — от простых рыбешек до самых диковинных созданий глубин. Каждое растение и каждое животное изображены были не единожды, а от маленького, едва видного над землей побега до целого куста в полный его рост и совершенную зрелость, от крошечного сосунка до взрослого зверя. Это было неподвижным и в то же время как бы двигалось изнутри. Как поняли пятеро вертдомцев, здесь присутствовали все животные, птицы, деревья и травы этой древней земли, все рыбы и прочие твари, которых выкармливают ее море и пресные воды.

— Это теперь послужит возрождению, — сказал Змей. — Нет у меня самого главного, но не такая уж это беда: ведь и странствия ваши с Бьярни не пришли ещё к своему концу. Я не знаю, что вам дать: пусть выберет ваша судьба то, что может пригодиться вам в дальнейших странствиях. Нагнись, протяни руку не глядя, юный мужчина из дальней страны, и сожми ее в кулак. А потом раскрой.

Когда Филипп сделал так, на ладони его лежало серебряное изображение большой кошки.

— Это пума, или иначе кугуар, или, еще иначе, — горный лев. Временами называют его красным, — произнес Кецалькоатль. — Примите его как мой ответный дар и несите дальше по широким пустынным землям. Мой народ воздаст вам почести, а сокровища постепенно выйдут из тайника и заполнят собой весь мир. А теперь прощайте — и спасибо вам!

Он удалился — как и прежде, багряной струей по ступеням, длинным алым облаком по земле, червонным золотом солнечного утра — по океанским водам.

Дети Верта и Леса зачарованно смотрели вслед ему.

— Вот уж не знал, что мы напоремся здесь на такое чудо, — пробормотал Бьярни себе под нос. — Хотя чего еще ждать от старины Рутена в нынешнем его положении, как не всяких причуд и выкрутасов?

— Я не ожидала, что проникновение в меня будет таким добрым, — сказала Филиппа. — Такой радостью. Это что — я такая плохая?

— Нет, это ты такая наивная, — ответил ей брат.

— Итцамна ведь меня даже не приласкал.

— Это он оставил до лучших твоих времен. Всё, что он у тебя забрал, — небольшая доля мазохизма. Болезненное наслаждение дев, как говорится в одной старинной книжке.

— Снова трёп, — сказал Бьярни. — Нет, по правде говоря, всё Хельмутовы детки отлиты в одной форме: рыжие нахалы и нахалки, не имеющие ничего святого за душой. Впрочем, я, кажется, повторяюсь.