И превратился в птицу-лотос, якану, которая в поисках пищи бегает по широким листьям лилий, лежащим на воде. Листья ведь оставались, хотя цветов не было. Это Змей сжалился над ним — самого желания не исполнил, но путь к нему начертил.

Но дело на том не закончилось.

Якана — птица некрасивая: длинные ноги с перепонками, чтобы ходить по тине, а крылья маленькие, тело сверху темное, и грудь тоже, лишь на животе белое пятно. В воде этой птице хорошо, а летает на близкие расстояния она неважно: ноги перевешивают.

Вот попробовал якана-Ногамин взлететь на дерево. А девушка Виррейтман и в самом деле любила свой баоб не меньше, чем реку, и часто туда забиралась при помощи своего колдовства. Там ее никто не трогал.

А было время, когда ветры со всех сторон земли справляют свой праздник. Налетел на юношу свирепый Гигер-Гигер, что вышел на волю и торопился к своему желанному Ярраге, закрутил, сбил наземь и ободрал все перья.

Упал Ногамин в воду и стал тонуть.

Тут подплыли к нему два белых лебедя Байамул — имя их было сходно с моим. И говорят:

— Поможем мы тебе. Не в нашем обычае оставлять других наших водных сородичей на верную погибель.

Стали они выщипывать перья из своей спины, груди и своих крыльев и бросать на Ногамина. Много там было перьев, и превратился Ногамин в пушистый белый комок. Налетел тут Яррага, весенний ветер, что уже летел и рядом с Гигер-Гигером, то и дело свиваясь с ним в одно, подхватил комок и бросил его на ветки дерева баоб.

А к оголившим и окровавившим себя лебедям Байамул, которые дрожали от холода, подлетели вороны Ван — целая стая.

— Помогли вы тому, кого чуть не убил строптивый Гигер-Гигер, — сказали они, — и ничего вы не захотели от Ногамина. За это мы поможем вам самим: по вине старшего в нашем роде буйствует нынче Гигер-Гигер, оттого что поддался тот на уговоры.

И они осыпали лебедей своими черными перьями, которые пристали к их телу, как будто всегда там росли. Оттого и стали лебеди черными — одни клювы кроваво-красные, да на крыльях осталось немного белых перьев и пух под перьями был белым, как снег на горе Уби-Уби.

Вечером подошла девушка к своему любимому дереву баоб и видит в середине его ветвей, простертых к небу, красивый белый цветок, похожий на лотос. А надо сказать, что больше всего она грустила именно по этим водяным лилиям — они были так похожи на ее саму.

— Что за диво? — спросила себя девушка. — Никогда не давало моё любимое дерево таких красивых цветов, даже в изобильные прошлые времена.

Протянула руку, коснулась огромного цветка — и сразу осыпались белые перья вниз и пустили корни там, где упали. Тотчас из них выросли нежные белые цветы с дурманящим ароматом. Так и застыла Виррейтман с протянутой вперед рукой, и в эту руку как бы само легло малое подобие ствола дерева баоб: то ли сосуд, раздутый внизу, то ли плод с тонким хвостиком наверху. То был Ногамин.

Лопнул сосуд и обдал всю Виррейтман нежной желтоватой пыльцой. Так и не поняла она, что случилось, пока не понесла плод и не разрешилась от бремени прямо на своем любимом дереве. Так уж случилось. А то было множество больших, округлых семян со странным рисунком на них — на каждом семени свой. Вышли они из чрева Виррейтман без малейшего усилия с ее стороны и покрыли собой ветви дерева, землю под ним, речной песок и саму реку — да и всю землю. Настало потом время засухи, великой засухи по всей земле, Но прошла засуха, пролились дожди, пропал сладкий сок на деревьях Ярран, и из семян появились не только разнообразные цветы, но и всё, что только может покрыть собой сушу и воду. Там были звери и птицы, трава и деревья, водоросль и тростник. Даже радуга Юлу-вирри поднялась из одного семени крутой аркой и разделилась надвое: верхняя часть ее, фиолетово-сине-зеленая, была женщиной, а нижняя, огненно-красная, — мужчиной, и породили они множество разных маленьких радуг, что играют в пыли водопадов и в лужицах, оставшихся от дождя.

И радовались люди, видя всё это, и хвалили лукавство Виррейтман и любовный пыл Ногамина.

— Богатый рассказ и затейливый, — сказал Бьярни. — Моя-то посказушка только о людях, хотя и в ней можно увидеть сакральные фигуры.

— Всё может зачать и родить всё на свете, — сказала Фалассо. — Не только люди и звери и не только себе подобных. Так считали в давнюю-предавнюю старину, помнишь, братец, как ты мне об этом рассказывал?

— Космогонические мифы, — с важностью ответил Фаласси. — Только я не понял — отчего эти семена одинаковые, а плод различен?

— Почему одинаковые? — ответила ему сестра. — Рисунок на каждом свой, а рисунок и означает путь.

— Ты права, девушка, — сказал Байаме, — и это подтверждает, что вы — именно те, кого я ждал столько времени, провожая в Страну Сновидений одно поколение за другим. Ибо земля может и зачинать, и родить, и вскармливать, но ей нужна мудрость, чтобы дать путь любой сотворенной жизни. Эта мудрость и записана в чурингах — камнях, которые начинают жизнь и вбирают ее в себя, когда жизнь приходит к концу.

— Я отдам тебе, великий виринун, меч, о котором сложено столько легенд, — решительно сказал Бьярни. — Не напрасно его имя почти то же, что и у вашего Владыки Вод. Только хотел бы я знать, откуда он пришел на землю.

— Каладболг великого Фергуса отковали сиды, его родичи, в своём холме. Калибурн владыки бриттов Артура вынули из озера феи, и потом он туда вернулся. Этот клинок был в незапамятные дни откован в огне вулкана и закалён во льдах — тех, от которых теперь отделяются глыбы и дрейфуют к нашим рифам и островам. Даже я не так долго живу на земле.

— Но всё же долго. Оттого ты и помнишь так хорошо сказания со всех сторон света, — полуспросила Фалассо.

Байаме улыбнулся ей.

— Тогда, когда родился этот меч, некому было помнить сказания, оттого что их еще не было, — но было то, что легло в их основу. Хорошо, я возьму это оружие — может статься, мне придется снова отрезать небо от земли. Хотя, думаю, стало оно в скитаниях своевольным и своенравным, будто истинная женщина. А вам мы вручим самую большую и красивую чурингу. Смотрите!

Все странники подняли головы к вечерним облакам и увидели, что оттуда кругами спускается вниз нечто многоцветное и гибкое, всё в искрах и брызгах воды и пламени. Самый старый дракон на земле. Кунмаингур, или Змей-Радуга.

И во рту у него сиял огромный красно-фиолетовый карбункул, в котором отражалось все семицветное полыхание красок.

ГЛАВА V. Новая Зеландия

Снова говорит Бьёрнстерн фон Торригаль, живой меч

Старина Байаме явно имел нечто за своей спиной. Буквально и фигурально. Это я вам говорю, Бьярни, или Бьёрнссон фон Торригаль, которому самому надоело прятаться за спинами других героев. И видно это нашим очам стало как раз в тот момент, когда он забрал у нас клинок, которого ему по жизни не было надо, и обменял его на непонятный камешек величиной в кулак взрослого человека. Первопричину всех земных причин. Карбункул.

Подобное имя и его смысл такой артефакт сообщает тебе сам, непроизвольно и независимо от твоего желания. В Рутене карбункулом называют магический кристалл ослепительно алого цвета, а если спуститься на ступеньку ниже — гранат. Как известно, эти не такие уж редкие самоцветы обладают широким спектром раскраски: от густо красной и желтоватой — до изумрудно-зеленой. Вот только синевы и голубизны в них никогда не водилось. Написав свой «Голубой карбункул», Артур Конан Дойл попытался выразить романтическую мечту викторианских времен.

Но этот шар, безупречно отполированный и как бы фасетчатый, если был похож на что-то своим цветом, так это на редкостный александрит. Ну, возможно, на гранат-альмандин, который сошел с ума. Основной тон — фиолетовый, фиалковый… Непередаваемой красоты. Все прочие, более светлые оттенки спектра разворачивались из него, спутывались, как пряди, и иногда показывали некие сгущения. Может быть — голограммы иератических письмен. Или подобие пятен на психологических тестах, что готовы превратиться в портрет или пейзаж, стоит лишь немного отвлечься в сторону.