— Фаре, — сказали нам. — Фаре-рунанга.

Дом встреч. Дом для приема гостей и всяких церемониальных сборищ. Как это их, подумал я, даже отдохнуть не дадут. Опомниться и облегчиться.

Вообще-то мы не сумели бы ни того, ни другого, ни третьего. Все эмоции и жидкости уже поглотила вода.

Ситалхи снова объяснил нам, что и дома поменьше, и как бы не основа этого могучего строения — древовидные папоротники. И забор тоже. Вон как зелеными побегами пророс.

— Нас чего — в палеозой зашвырнуло? — со страхом проговорила его сестра.

— Не дальше семнадцатого века эры Белого Христа, — успокаивающе ответил Ситалхи. — Такие живые ископаемости в здешних местах как были, так и остались.

Едва мы достигли площадки перед самым большим фаре, как нас встретили буйной и — снова — необычайно грациозной пляской. Кажется, то были подростки обоих полов, которые приветствовали старших, приплывших с добычей, размахивая копьями и вертя шары из листьев тростника. Татуировок на них не было почти никаких — впрочем, покрывал и юбок тоже.

Потом из группы юнцов выделился один отрок и положил перед нами ветку с плотными листьями и яркими алыми цветами. Я наклонился и поднял ее.

Тут нас препроводили внутрь — для этого надо было перешагнуть порог и опуститься на одну ступеньку вниз и вглубь, — мягко придавили книзу и опустили на покрытый циновками пол: бережно и любовно.

Прямо рядом с углублением земляной печи, откуда…

Пахло уж явно не человечиной. Внутри лежали округлые камни, проложенные какой-то полусгоревшей длинной травой, а прямо на них — дивная смесь из рыбы, моллюсков, овощей и здешнего дежурного блюда — кумары, или сладкого картофеля.

— Кай-кай, — произнес самый важный из хозяев на универсальном диалекте. — Кушайте, прошу вас, уважаемые странники. Лишь тот, кто попробовал еды нашего мира, может считаться принадлежащим к нему.

Был он едва сед, строен, и на его физиономии отражалось то неподдельное первобытное величие и чувство собственного достоинства, что так удивляет нас на фотографиях североамериканских индейцев.

— Это на каком языке он говорит, что всё понятно? — гулким шепотом спросила меня Ситалхо.

— На ментальном, дурёха! — брат толкнул ее ногой, что ввиду отсутствия стола — сидели мы трое на корточках — было сразу подмечено окружающими.

Питались мы если не с большим аппетитом, то куда как послушно: надо было доказать, что мы не какие-то там нежити.

— Как ваши имена, почтенные? — спросил главный, когда мы закончили прием пищи и от вящей старательности облизали широкие плотные листья, на которых была подана снедь, и пальцы, которыми пользовались взамен столового прибора.

Мы трое назвались.

— Я Рата, старший здесь вождь-рангатира и одновременно с этим жрец-тохунга, приветствую вас, люди с острова Верт, на земле человеческой. Нас мало, именно оттого я ведаю и охотой, и священной резьбой, и ритуалами. Подняв ветку похутукавы, вы показали, что пришли к нам с миром, а отведав нашей пищи безнаказанно, подтвердили свои слова. Правда, Биарини не простой человек, но если он смеет дотрагиваться до пищи живых — в этом он таков же, как все мы, а остальное не имеет значения. Вы — наши гости, и этим всё сказано.

— Мы благодарим за гостеприимство. Чем мы могли бы вам… э-э… воздать за него? — сказал я довольно неуверенным тоном.

— Ты среди своих выросших детей почти то же, что и я среди своего народа. Защищаешь, ведешь обряды, рассказываешь, — сказал Рата. — Мы хотим послушать одну из твоих историй.

Они, кстати, все кончились вместе с дарами. По идее, я должен был придумать нечто про Великий Карбункул, только мне, во-первых, не хотелось ни обнаруживать его, ни отдавать. А во-вторых, я твердо был уверен, что этот подарочек не для них, а вот именно что от них — кому-то совершенно мне неизвестному.

— Мои россказни уже кончились, — попробовал я пошутить. — Да и не мои они были, а дедовы, привезенные с чужих островов.

— Ты носил их в себе, они въелись тебе в плоть и душу, — возразил вождь. — Большое Длинное Облако — совсем другое, чем те два острова, но и в нем бродят легенды, что его создали в начале начал, когда небо и земля были створками гигантской раковины. Слушай эту землю со всеми ее чудесами — и говори! Говори!

На этом слове что-то мягко, как ребенок, толкнуло меня изнутри…

— Лучшая смерть для человека — смерть за свою землю. Ибо люди проходят, а земля остается, — начал я некими древними словами.

— Давным-давно, когда еще не было ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны, ни зеленых полей, ни золотого песка, Ранги, Небо-отец, все время находился в объятиях Папы, Земли-матери. Много столетий они лежали, крепко обняв друг друга, а их дети-боги, как слепые, ощупью пробирались между ними. В мире, где жили дети Ранги и Папы, было темно, и дети мечтали вырваться из мрака. Им хотелось, чтобы ветры резвились над вершинами холмов и лучи света согревали их бледные тела.

И вот дети-боги решили освободиться. Они столпились вокруг Тафири-матеа, отца ветров, а Ронго-ма-Тане, отец полей и огородов, уперся плечами в Небо и пытался выпрямиться во весь рост. Братья слышали в темноте его быстрое дыхание. Но тело Ранги оставалось неподвижным, и густой мрак по-прежнему окутывал их всех. На помощь Ронго пришел Тангароа, отец морей, рыб и пресмыкающихся. К нему присоединился Хаумиа-тикитики, отец диких ягод и корней папоротника, а потом и Ту-матауенга, отец мужчин и женщин. Но все их усилия были тщетны. Тогда боги увидели, что их родителей связывают как бы канаты — а это были руки Ранги. Ту-матауенга безжалостно отсек руки отца, и из крови, хлынувшей на тело Папы, образовалась красная охра, которую до сих пор находят в земле.

Как раз в это мгновение поднялся могущественный Тане-махута, отец лесов, птиц, насекомых и всех живых существ, которые любят свет и свободу. Тане долго стоял молча и неподвижно, затаив дыхание, чтобы собраться с силами. Потом он уперся ногами в Землю, а руки прижал к Небу. Выпрямляя спину, Тане изо всех сил отталкивал ногами Землю. Ранги и Папа плакали, расставаясь, но иначе было нельзя: дети их должны были вырваться из родительских объятий на волю. Чтобы хоть как-то возместить их утраты, Тане одел мать в наряд из деревьев, а отца — в дивный наряд из красного плаща заката, расшитого блестками звезд. На груди плащ был скреплен серебряным лунным диском — Марамой.

А сами боги-дети радостно и гордо шествовали по земле, и она расцветала под их ногами, почти забыв прежние горести, пела голосами всех птиц, наряжалась в одежды изо всех цветов, румянилась соком всех ягод и расчесывала пряди зеленых волос — ими были деревья и травы — гребнем юной луны, что отражалась во всех ее тихих водах.

Ибо в те дни, когда мир был еще юн и боги еще не удалились на небо, все было живым и открыто проявляло себя: и леса, и звезды, и реки, и озера, и даже горы. Те вершины, что жили возле самого красивого из озер Ао-Теа-Роа, вместе ели, трудились, играли и любили друг друга, но время шло, и между ними начались раздоры, как это бывает и между людьми. Тогда молодые горы стронулись с места. Они торопливо бежали ночью, направляясь в разные стороны, и останавливались, как только всходило солнце. На том месте, где они устраивались на отдых, земля проседала, возникали болота, провалы и ущелья.

Около озера остался лишь убеленный снегом Тонгариро, чьё название означало «Холодный южный ветер уносит мой дым». Он взял в жены Пифангу, небольшую нарядную гору, которая жила по соседству с ним. У них родились дети: сыновья Снег, Град, Дождь и Изморозь. Пифанга любила Тонгариро, и когда широкоплечий Таранаки начал заигрывать с ней, Тонгариро в ярости прогнал Таранаки далеко на запад. Таранаки добежал до самого моря и оставил позади себя глубокое ущелье, по которому теперь течет река. На берегу моря Таранаки уже мог не бояться мести Тонгариро, но ветер донес до него облачко дыма, подхваченного над вершиной рассерженной горы. Пожав плечами, Таранаки медленно пошел вдоль берега. Он ненадолго задержался в Нгаере, а когда вновь тронулся в путь, на земле осталась большая впадина, которая потом превратилась в болото.