И в самой сердцевине этого сияния был Волчий Пастырь, такой же, как во время достопамятной беседы. Только все жизненные цвета и краски были при нем, и меч Тергата был заткнут за парчовый пояс, и в глазах горел тот самый Свет, что исходил из проема в небесах.

— Вот ты и пришла, моя кицунэ, — произнес он, и каждое слово звенело серебром и золотом сразу. — А что ты мне отдашь по уговору?

— То мое, что осталось, когда я оделила всех вокруг себя, когда я всю себя раздала другим!

— Ой, хитрая кицунэ, золотая кицунэ! Думаешь, я возьму за себя нищенку?

— Не бери, — вдруг во весь голос заговорил Грегор. — Она моя посестра. Вернись ко мне, сестра! Вернись…

Он запнулся.

— Я нарочно не взяла от тебя имени для посестры, Фатх, — рассмеялась она и обернулась — девушка шестнадцати лет от роду, ослепительное свечение юности, не тронутое ни грехом, ни отчаянием, не отягощенное никаким бременем, оно всё в себя впитало и всё, что было смертной плотью, пережгло в вечном огне. — Не предавайся печали. Ты ведь не сирота — здесь не бывает сирот. Возвращайся к своей собственной Деве из рябиновых цветов, ветвей и гроздий. И к создателю новой собачьей династии. А я вернусь… Денгиль Волк, что за разговоры такие о моем приданом? Быть может, это с тебя одного причитается махр. Так на чем мы поладим, Денгиль?

— Вот на чем. Я беру тебя такой, как ты есть, Та-Эль Кардинена, и в махр отдаю себя самого, Денгиля из Лэн-Дархана, Даниля Ладо аль Дархани. Ведь что мне остается, как не заполнить твою пустоту моей полнотой, твою жажду — моей прохладой?

Она уместила свои ладони у него на плечах, он обхватил ее за тонкую талию. Внезапно грянул изобильный и победоносный вальс, один из любимых мною вальсов Штрауса, только я никак не мог вспомнить ни названия, ни мелодии в точности, будто и то, и другое рождалось под ногами Та-Эль и Волка. А они кружились в такт, переходя со ступени на ступень и всё убыстряя движение, музыка с готовностью подчинялась им, спираль вращалась, одновременно поднимаясь кверху и унося их в синеву — вместе с самой синевой и светом. Потом круглое окно так же тихо закрылось.

Нечто с легким звоном упало оттуда и подкатилось под ноги Грегору. Он поднял.

— То кольцо, — произнес он дрогнувшим голосом. — Всё, что не ушло с ней наверх. Я не смогу его взять, а не возьмем — пропадет, наверное. Их вроде как плющат после того, как хозяин откажется… не знаю. Бери, что ли, себе, Римус. У меня лиса халцедоновая остается на память.

Но прежде чем Римус сказал «да» или «нет», я протянул свою руку.

— Это мое. Кардинена сказала мне, что только то, что растет, цветок это или побег, может вырваться из тюрьмы своего тела. Однажды я пробовал стать таким же художником, как ты, Мастер, — виртуозно копировать чужие картины и приемы, если уж не могу творить нерукотворное. Только мы оба были неправы. Мне стоит попытаться изобразить вещи, которые лишь становятся собой. Текучие, как вода. Изменчивые, как этот самоцвет.

— Но что тогда останется самому Создателю Ласки? — спросил меня Грегор.

Римус ответил за себя и меня:

— То же, что и всем нам троим. Возможность умереть человеком.

Потом мы шли по каким-то коридорам, заходили в кабины лифтов, почти не замечая здешних диковин. Из глаз Грегора текли кровавые слезы, Римус подал ему свой платок в стиле Ришелье:

— Приведи себя в порядок. Люди кругом, а мы неизвестно еще как и когда выйдем по тем пропускам в ее отсутствие.

— Нет, знаете, что она сотворила — и последние свои десять лет отдала. А Темный Дар приняла специально, чтобы побольше отбросить от себя… при последнем расчете, — говорил Грегор через кружево. Мыслить направленно у него не хватало сил.

— Селина докрутила свой номер, как она сказала мне однажды, — задумчиво итожил Римус. — Надо же! Мы все слышали от нее, что ей приходится быть верной своему клану, обществу, большой семье… и не догадывались о том, что же ими в конце концов было.

Я молчал. Только в голове у меня упорно вертелась самая, пожалуй, нахальная из песенок, что исполнялись под трезвон Селининой гитары: «Двустишия монаха неопределенной ориентации».

С дырявым зонтиком в руках брожу я целый день,

Воруя солнце в облаках, в лесу воруя тень.

Поймаю звездочку одну, а вместе с ней луну —

С лампадкою и ночником сойду тогда ко сну.

Припев:

С монетой напряженка, с работой полный швах —

Но я в поре, но я в игре — кайфовый я монах!

У хрюшек жемчуг я словчил, алмаз сыскал в золе —

Как много див мне суждено на бренной сей земле!

У ниндзи ловкость приобрел, у самурая — честь:

Как много, брат, прикольных штук на белом свете есть!

Припев

Шустрю я тут, шустрю я там, краду улыбки дам,

За гонор кавалеров их полушки не отдам!

Но коль признать, любая блядь годна мне для пути:

Иной желал бы всё отдать, я — всё приобрести.

Припев

Из песен ноты я тяну, из книг тащу слова —

Мир не становится бедней с такого воровства!

Пусть под конец моих часов простятся мне грехи,

Что я у Бога Самого заимствовал стихи.

Припев

Перебирался за ништяк сквозь уйму переправ,

Гнилых подошв не замочив, тряпья не затрепав;

Мне от не знай каких щедрот вся в лен дана земля —

Я генерал степных широт, полковник ковыля.

Припев

Желая дольный мир объять, я расточился в прах —

Башка в пыли, душа в огне, а сердце — в небесах.

Теперь уж, верно, никуда не станется брести:

Ты сам свой дом, ты сам свой кров, ты — все твои пути…

…Все Его Пути.

Говорит Грегор

Мы двое, держась за руки, спустились с гор. Сколько времени прошло с тех пор, когда я в последний раз посещал эти места, — горам было безразлично. Может быть, десятилетия, возможно — сотни лет. Здесь спешить не принято. Упадают иглы с ливанских кедров и сибирских голубых елей, сеется листва с русских белоствольных берез, посаженных переселенцами, горные ручьи разливаются озерами или промывают себе лазейку в гати, снег валом катится со склона или пуховой пеленой укутывает его — это лишь краткие мгновения здешнего бытия, оттенки главных его красок.

В озеро Дома Смертей и Возрождений плакучие ивы окунали свою гриву. Перекинутые через воду мосты неоднократно расширяли и обновляли и в конце концов пропустили под увитые плющом дуги. Мы прошли по самому удобному и подняли глаза на вывеску, что увенчала главную арку узорного чугунного литья. По-английски и на «высоком» лэнском можно было прочесть:

ПАНСИОНАТ ДЛЯ ДЕТЕЙ

С НЕТРАДИЦИОННЫМИ ВОЗМОЖНОСТЯМИ

имени Эдварда Руки-Ножницы

Это и был тот филиал Медицинского Центра Оддисены, куда я договорился повести мою Рябиновую Женушку.

Поперек арки, на уровне человеческой талии, была привязана изумительной красоты буковая оглобля.

— Это чтобы лошади не сбегали и прочий крупный скот, — догадался я. — Как на фермах Дальнего Запада. Прежде тут всегда водились кони.

— Гиппотерапия и кумысолечение, — кивнула Ройан. — Догадываюсь.

Я «солдатиком» взмыл в воздух и, ухватив за пояс летнего костюма с капюшоном, слегка помог ей перебраться внутрь. Парный полет, так сказать, на развевающихся чесучовых крыльях.

Непарнокопытные, а также парнокопытные и прямоходящие обнаружились почти сразу. Смирные кобылы пили прямо из крепостного рва, бряцая уздой. Прекрасношкурая овечка с черной маской на лице толклась рядом с их копытами. Поэтически настроенный козел вдохновенно обгладывал какой-то кустарник, надеюсь, не очень реликтовый. И повсюду роились дети — смотрели в копыта, карабкались на крутой конский бок без помощи стремянки, лезли поверх нечесаной овчины и даже пытались взять козла за рога, сведенные, по сути дела, к двум куцым пенькам. А в тени деревьев и у корней кустов, не говоря уж о низком садовом лабиринте из бирючины, их было несчетно. Златоголовые пухлогубые подростки с бледной кожей и абсолютно прозрачным взглядом; приземистые малыши с узкими добрыми глазами на широком плоском лице, застывшем наподобие маски; весьма длинномерные юнцы, тощие паучьи кисти которых болтались ниже колен. В густой траве рядом с нами, явно не замечая никого и ничего, пухленький ребенок, совсем еще малыш, уткнулся в книгу, сплошняком усеянную многоярусными формулами.