Так продолжалось до того момента, когда новая волна священной одержимости не накрывала меня с головой — и в очередной раз возникало то, в чем я никак не мог признать нынешнего себя.

Однажды я затеял попробовать себя в акварели. Перед моей душой во всех мельчайших и проработанных деталях встала картина весеннего луга, покрытого тюльпанами, каждый — с несколькими рядами лепестков; из тихих речных вод поднимались желтые лилии, а с неба опускались голубовато-белые облака. И в каждом цветке зарождалось крошечное эльфийское дитя, протягивающего ручки навстречу себе подобным, из-под каждого листка и былинки летели кверху многоцветные рои огромных бабочек, а любое нисходящее к воде облако на глазах было готово превратиться в подобного бабочке дракона. Кипение жизни, переданное с расточительным изобилием, должно было отчасти повторить Босхов «Сад радостей земных», или упомятутого ранее Ван-Винкена, однако совершенно в ином ключе — благостном и даже идиллическом.

Я, разумеется, ненавижу идиллии, но отчего-то именно этот сюжет, выполненный в излюбленном многоречивом стиле моего Мастера, казалось, мог обеспечить моей тоске некоторую передышку, хотя бы благодаря тому, что меня нисколько не тянуло исполнить выдумку с обыкновенной для вампира виртуозной быстротой. Ибо я всегда рисовал меняющееся, но не умел — саму изменчивость, и это меня мучило и заставляло торопливо завершать работу более всех иных причин.

Я сделал карандашный набросок, надел вместо обычных старые, испачканные краской перчатки и уже готовился смочить водой лист «вычерпного» ватмана из льняного тряпья, доставшийся мне от одного из знакомых антикваров, когда услышал настойчивый зов смертной крови и плоти. Он исходил из моего же сада, и бросив всё, я вышел в темноту.

То был невысокий худой человек, что стоял, прислонившись к низкой чугунной решетке, отделяющей дворик отеля от довольно оживленной улицы. При виде меня он с видимым трудом распрямился и откашлялся в платок, что спрятал затем в подобие плотно захлопывающегося портсигара. До меня донесся очень сильный и мерзкий дух больной крови.

— Что с вами? — спросил я отрывисто. Вообще-то мы, как правило, не беседуем с вероятными кандидатами на гибель в наших объятиях, это крайне скверный тон, но я уже давно не пил и возобновлять это занятие отнюдь не собирался.

— Со мной. А, ВИЧ на фоне скоротечной чахотки. Возможно, наоборот. Пустяки, — он отмахнулся. — Ходячий рассадник всех инфекций, но вам они не грозят.

— Думаете, я подам на бедность?

Он, сдержанно улыбнувшись, покачал головой, и я обнаружил, что в более удачное для себя время он мог показаться даже красивым: густые брови, прямой с горбинкой нос, яркие зеленые глаза на узком лице.

— Я не для этого. Вестник. Простите, длинные фразы мне не даются.

— Тогда пойдемте в мой номер для начала, — сухо предложил я. — Не дай Бог привлечем местные силы самообороны или как их там. А то и простых зевак.

Я почти перенес его на открытый низкий балкон первого этажа рядом с моей студией и бросил на диван.

— Так. Выкладывайте, и побыстрей.

— Да уж. Меня и заслали оттого, что дня не осталось. Тянули до последнего. Я торопил. Ладно. Ваш характер известен как пылкий и амби…валентный. Я должен сказать словами. Но на случай то же записано у меня прямо в крови. Поверх всего остального. Богаче любых речей, да.

— Черт, — я уселся в другом конце сиденья, пытаясь поменьше вдыхать его запахи. — Так что ж вы тянете, если так?

— Не тяну, а думаю. Так сразу… Силт.

— Я был прав. Ваши меня по нему выследили или вообще вели все время.

Он рассмеялся и жестоко закашлялся, из соображений деликатности укрываясь бортом пиджака — чтобы не забрызгать меня кровью и слизью.

— Чушь. Звезда первой величины, ярче всех огней большого города. Даже ювелира не нужно трясти. Вы ведь просили советов знатока из того Динана, что не бретонский? Вот он я.

Я бросился к нему и ухватил за плечи:

— Что, к дьяволу. это значит?

— Опасность для вас. Дает вам одну силу и сосет прочие. Вы только тень законного хозяина, — он снова кашлянул и с самой твердой интонацией сказал:

— Не успеваю. Месяц назад просился — не дали. Неделю держали на полярных гликозидах… морозник, наперстянка… строфантин. Не могу терпеть. Впору той тайной захлебнуться. Да пейте же наконец, дурень совестливый!

Больше ничего мне не потребовалось.

Я притянул его к себе на колени и легким уколом открыл сонную артерию. Он был прав: ему специально вливали долгоиграющие средства, иначе бы я первым же глотком порвал изношенную сердечную мышцу. Но теперь его мотор бился мощно и ровно, и знание втекало в мои жилы широкой струей.

…Тощий старик с едва тлеющей трубкой во рту утонул в вольтеровском кресле. Как его имя? Шегельд. Астроном, философ и…да, Звездочет. Мой знакомец стоит рядом, совсем еще молоденький; он врач или что-то вроде.

— От тебя требуется самую чуть покривить совестью, мальчик, — говорит Шегельд. — Мне эту хренову кучу антираковых средств на тарелку никогда не кладут, суют в руку по одной вместе с рюмкой пресной водицы. А ты выложи всю палитру и поскорее смойся. Видишь ведь, я без того легенского перстня? Да и сказали тебе, держу пари, что я его передал моим высшим властям. Законно и законнее быть не может.

— Я согласился на приказ. Иначе было нельзя.

— И тогда тебе в утешение добавили, что наш брат за всё выполненное им платит сам. Но не так сразу, а когда-нибудь в дальнейшей жизни. Я прав?

Перебивка. Теперь мой герой уже давно и тяжело болен: сарказм в том, что он не брал, а давал кровь умирающему от ее потери, в страшной спешке, можно сказать, под прицельным огнем. Но пока он еще не та развалина, которую прислали мне. Напротив него сидит пожилой и напрочь облысевший — буддийский монах? Поворачивает в пальцах тонкую пиалу с чаем, тихо рассуждает между одним глотком и другим:

— Этот… бессмертный, скажем так, благодаря некоему казусу пользуется абсолютной неприкосновенностью. Выманить перстень добром невозможно, применить силу — беззаконно.

— Нельзя по чисто физическим основаниям, — кивает собеседник.

— Можно при желании, только совсем уж непристойно получится. Ведь, кроме иного прочего, это подарок, только не ему, а, пожалуй, другому из троицы, — отвечает Монах.

— Александрит — Око Дракона. Драконий камень, — соглашается тот. — Так говорят люди. Только еще говорят, что он обладает свободной волей и склонен сам выбирать себе владельца.

— Нам не до суеверий, — снова говорит Монах. — Если бы не наша крайняя нужда, пускай бы доводил своего владельца до исступления и палящего огня небесного. Но тихо гибнет назначенное камню и кольцу дитя.

— Хорошо, я плачу давний долг. Пойду и умру, если так надо, — отвечает мой ныне полностью выпитый донор. — Я ведь ничем таким особенным не рискую, в отличие от прочих кандидатов.

Что-то огромное, темное со свистом проносится мимо меня… Смерть. Его смерть — и, Боже мой! Свет?

С огромным уважением я поднял вестника на руки и взлетел с ним прямо к луне и звездам. На каменистом пляже опустил на гальку и сжег в самом жарком пламени, на какое был способен, а потом смешал прах с крупным белым песком. В конце концов, самые главные из Братьев так и уходят, верно?

Возвратясь домой, я машинально домалевывал свою акварель, рассуждая сам с собой о двух разных предметах. Первый: кто же у нас, Древних, в драконах числится? Неужели тот, кто им представился в нашей заказной книжке? Второй: иммунный дефицит передается через ранки вместе с телесными выделениями больного, а последнего в моем номере может быть не так мало. Срок вирусного полураспада я не знаю, надобности в том не было. Зато про туберкулез идет громкая слава, что ко всему прилипчив, а ныне какие-то новейшие штаммы — или как их там — появились. Никакой антибиотик не берет. Может, устроить хозяину заведения пожарчик для профилактики? Застраховался, наверное, на кругленькую сумму долларов или евро.