— А почему нет ни фильмов-дискет, ни ноутбука? — спросил я девушку, указывая на содержимое полки. — Боитесь излишне меня впечатлить?

— Нет, просто электричества не хватает, — пожала она плечами, не вставая со своего места. — Напряжение слишком низкое. Лампы и то — аккумуляторные «солнечники».

В платяном шкафу обнаружились, естественно, всякие костюмы, белье и обувь на мой рост, но не вкус. Очень простые, хотя и отменнейшего качества. В верхних ящиках полупустого комода — посуда и столовые приборы, упакованные в специальный контейнер. Не задавая лишних вопросов, я вспомнил, что это, как и застилка постели, — типично лэнский стиль: выставлять на погляд антикварное серебро, фарфор и хрусталь считается бахвальством. В санузле висели добротные махровые полотенца и халаты, зеркальный шкафчик, а в нем — прекрасное жидкое мыло, шампунь плюс кондиционер в высоком мягком флаконе, несколько тюбиков с кремами и пастами, две головных щетки и одна зубная: с особо длинной и крепкой щетиной.

— Если хотите украсить стены живописью или чем-либо подобным, — вполголоса пояснила Зальфи, видя, как я шарю по ним глазами в тщетных поисках часового циферблата, — назовите имя или стиль, я принесу. Возможны подлинники.

Я отказался, признавшись, что мне ну никак не приходит в голову что-либо достойное моих апартаментов и вообще после долгого пути стоит отдохнуть и, знаете, собраться с мыслями.

— Кого бы вы хотели увидеть после отдыха? — спросила девушка.

— Того, кто составил послание, разумеется.

— Карен-ини ушел почти два года назад, — ответила она спокойно. — Вы умеете общаться с призраками?

— Только с теми, кого выпил или хотя бы пытался, — отчего-то ответил я без экивоков. Наверное, в душе хотел разбить ее хладнокровие вдребезги. Не удалось.

— Вряд ли вы, уважаемый месье Лоран, приступались с этим к господину Старшему Легену, — он встала и поклонилась, показывая, что разговор подходит к концу.

— Постойте, — я поднял руку. — Здесь, в этом… общежитии имеются какие-нибудь правила? В том числе для меня лично?

— Да, если уж вы спросили, — она обернулась. — Можете ходить всюду, куда сумеете проникнуть, изучать всё, что вам попадется на глаза. Однако будьте осторожны со временем во время таких прогулок. Без вас никто сюда не зайдет, не подумает даже, но когда вы внутри, лучше закройтесь на засов. Он утоплен в косяке, смотрите. Это знак, что вы не хотите нежданных визитеров: скорее символика, но работает. Не пейте ничего и ни от кого, даже если это покажется вам вполне безобидным. Новое знание может оказаться такой силы, что сотрет информацию в вашей крови, а она должна раскрываться постепенно, как бутон, лепесток за лепестком. К этому ее может побудить верно поставленный вопрос или внезапное озарение. Самое главное: ни в коем случае не отдавайте силта никому, кроме тех, кто, по вашему глубочайшему убеждению, имеет на это право.

— И долго мне пребывать в таком подвешенном состоянии?

— Нет.

С тем моя хозяйка удалилась, отвесив мне церемонный поклон.

Я бросился поперек ложа и уже гораздо тщательней обозрел мое владение. Какое-то неуловимое, как воздух, ощущение тихой радости витало вокруг меня. Мягкие тона, плавные формы, нежные ароматы, почти полное беззвучие, разбавленное легкими шорохами. Со внезапной вспышкой интуиции я понял причину: люди, которые создали и украсили до мелочей эти глубинные чертоги, могли пить красоту как воду и источать ее подобно тому, как иные выделяют на жаре или холоде свою телесную влагу. Для них здешние соразмерность, грация и изящество просто не значат ничего. Для таких же, как я, тонко воспринимающих, но не умеющих ничего создать спонтанно и непредумышленно, — они буквально вся движимая вселенная.

Вот я и существовал внутри нее. Как я обнаружил во время первой из моих прогулок, мой «уровень» делился как бы на части тора длиной почти в километр, отгороженные друг от друга переборками, для меня непроходимыми. Смертная жизнь в моей части еле просматривалась, однако водилась: небольшой уютный буфет в стиле паба бесплатно угощал душистым сидром и пивом, сваренным по добротным прадедовским рецептам, и на них всегда находился охотник. В молочном баре подавали казахский курт, скифскую оксюгалу и местный кумыс, так горячо любимый моими знакомыми; я хотел даже попробовать, но из-за предупреждений Зальфи поостерегся. В кофейню-пирожковую заходить не стал, а насчет библиотеки решил, что успею еще — или не успею, что практически одно и то же. Более солидную пищу, плотскую и духовную, как я понял, разносили по номерам в соответствии с индивидуальными запросами, а у меня их попросту не рождалось. Гулять и то быстро расхотелось, причем вовсе не из-за боязни упасть прямо на пол в коридоре. Поскольку я нацепил на свой лацкан небольшой самодельный бэйджик, мое оцепеневшее в дневном трансе тело легко могли бы переволочь в мои апартаменты, и предостережение Зальфи насчет времени я всерьез не принимал. Но всё же оставался в четырех обжитых стенах, подолгу лежал на руинах моей широкой постели, поднимаясь лишь для того, чтобы принять душ или согреться в ванне, совмещенной с ним весьма хитроумно, незаметно для себя впадал в сон и выпадал из него. Книг я не просматривал, зная почти все наизусть; да и, ручаюсь, никто не ожидал от меня таких усилий, важно было лишь натолкнуть меня на мысли и создать известный настрой. И единственное, чего я не понимал, — это отчего мне в подобных обстоятельствах так легко и покойно, будто главнейшее давно уже решилось.

Когда за мной пришли, я только что выбрался через низкий бортик ванны и укутывался в одно из королевских полотенец, о чем и сообщил на стук, весьма громко и по мере сил учтиво.

— Ну и превосходно, — ответил из-за дверей молодой голос. — Оденьтесь, будьте добры, во что-либо не совсем домашнее. Там такой костюм-тройка должен быть, черный, с палевым муаровым жилетом, и к нему белая рубашка с натурально жемчужными пуговицами. Классические лаковые туфли — по вкусу, но не обязательны. Возьмите мягкие сапожки в стиле денди, только с широким галстухом до ушей лучше не связывайтесь. Время, знаете ли, поджимает.

Я как мог торопливо оделся, причесал свои чуть залохматившиеся кудри, не прибегая к запотевшему зеркалу, и открыл засов на двери. Там стояло двое в той же брючной униформе, что к у меня: мужчина, по виду лет тридцати пяти (он-то и давал советы) и девушка мастью посветлее моей Зульфии, но с такими же прозрачными голубоватыми очами.

Обменявшись обоюдными поклонами в японском стиле, мы в ряд прошли по вестибюлю — меня аккуратно вклинили между конвоиров — и проникли за переборку, что раздвинулась в стороны едва ли не с подобострастием.

Отчего-то я полагал, что меня удостоят Зала Статуй, но то была небольшая зала с довольно-таки низким потолком, мраморным полом и погруженная в густой полумрак. Мои провожатые поставили меня перед рядом из двенадцати пустых кресел с высокими спинками, который образовал вокруг меня подкову, и отошли.

Никакой бархатной скатерти; пустая сцена почти без декораций. Однако в полной тишине послышался легкий звук шагов: чуть постукивали каблуки, шелестела дорогая ткань, звякало нечто металлическое. Они появлялись из проемов между сиденьями, смутно белея коттарами — мантий не было — и усаживались каждый на свое кресло. Мужчины устраивали поудобнее свои шпаги, женщины подтягивали вниз прямые кинжалы, что висели на груди каждой, слегка сминая дорогую ткань. По мере того, как пришельцы успокаивались, поверх их голов загорались выгравированные в дереве спинок неяркие надписи, освещая лица. Удивительно, что я с моим острейшим ночным зрением то ли не видел, то ли не воспринимал подробностей их облика.

Законник. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении.

Летописец. Явный иудей-ашкеназим. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста.

Меканикус. Молодой, гибкий, как танцор, и очень темнокожий. Глаза так и светятся на черном лице.