— Зачем мне было ее видеть? Запах ее души — запах почек по весне. Он окутывает ее всю и наполняет воздух, а этого не скрыть под тканью.

— Теперь мне до конца стало ясно, отчего потревожили мои старые кости. Видно, побоялась моя хозяйка полностью довериться такому сумасброду!

На этом беседа их пресеклась. «Одного я ему не скажу: я уверился теперь, что Камиль ибн Абдалла, который стал бы торговать не за страх, а за совесть даже ради дряхлого огрызка, кривого на один глаз и согнутого в дугу, тут превзойдет самое свою природу, и мое дело при нем будет легким,» — думал Майсара, довольно покряхтывая. «О Хадиджа! Ты обыкновенная смертная женщина; как случилось, что любовь моя к тебе распростерлась на весь широкий мир?» — говорил ей Камиль в своих мыслях.

Так, беседуя и размышляя, двигались они с бархана на бархан, через красные пески и белые пески, пока не достигли оазиса Симла, что рядом с городком по названию Босра. С десяток чахлых и тощих пальм росло на нем, в отдалении, посреди рощицы, стоял небольшой глинобитный монастырек от силы на два десятка братий-киновитов. Посередине, у самого торного пути, раскинуло свои несоразмерно длинные ветви кряжистое дерево с лепечущей сердцевидной листвой, чуткой к малейшему ветерку. Оно источало звук и запах прохлады среди полуденного зноя. Вокруг него, в приличном отдалении, лепились черные козьи палатки какого-то мелкого кочевого народа. Все замыкалось кольцом невысоких холмов. В их склонах понарыли себе нор дикие лисы и монахи-анахореты.

И вот когда наши странники только что расположились в тени, предстал перед ними юный монашек, веснущатый и розовощекий. Были на нем черная скуфейка и долгополый подрясник, который сзади мел песок на дороге, а спереди казал босые и все в цыпках ноги. И вскричал пришелец петушиным фальцетом:

— Привет и поклон вам, о караванщики! Из-за пришествия вашего случилось у нас в монастыре чудо из чудес. Знаменитый наш пустынножитель, отец Сергий по прозванию Бахира-«Бахарь» (ибо в миру был он весьма красноречивым философом) двенадцать лет кряду не выходил из пещеры своей, которую сам отрыл, на вольный воздух; весь зарос диким волосом во славу Божию, и из дремучей его бороды вырывались на волю одни дремучие молитвы. А нынче поутру изволил он перемениться: вылез наружу. подозвал зычным воплем нас двоих, монастырских прислужников, что в очередь носили ему хлебово, и так сказал:

— Явилась мне ночью Приснодева в синих и пурпурных одеяниях, с чудно светлым ликом и звездным венцом вокруг головы, с месяцем под косой и алой розой в тонких перстах, и промолвила:

— Ах ты, такой-сякой немазаный! Засел безвылазно в нутре земли, вздымаешь дух свой горе, о том же, что под носом твоим, и слыхом не слыхивал! А идет сюда караван, не так уж велик и не столь уж богат, но славен. Вожатого каравана ты пятнадцать лет назад приметил, когда он был еще по колено верблюдице, и в первый раз в жизни своей порадовался: до того он был пригож собою и лицом чист. Теперь же погляди на дорогу и приметь его хорошенько: я его плащом своим от жара укрою и пыль от него своим дыханием отгоню. Да проследи, где он остановится: никто, помимо него, не осмелится устроить свой лагерь под самым деревом пророков, под смоковницей раскидистой с говорящими листьями, что семь веков тянется к небу; той смоковницей, которая накормила меня и сына моего на пути в Миср. Тогда пошли к нему гонца и зови на пир — ибо всякий, кто странствует и путешествует и не имеет над собою крова, благословен Богом, а этот юноша — вдвойне и втройне!

Тут он перевел дух, с непривычки утомившись, перекрестился лопатой и направил стопы свои в рощицу, где незадолго до своего затворничества закопал неведомо где и тайком от самого себя все свои деньги, дабы не вводили в искушение и грешных мыслей не навевали. Всю рощу как есть перекопал: то-то апельсин в этом году родится крупный и наливистый! И ведь нашел-таки. Велел нам накупить у феллахов, что пришли к монастырю торговать, молодых барашков, сыру козьего и овечьего, инжиру и фиников, груш и урюка, орехов и меда сотового. Припасено у нас вволю риса и тонкой белой муки для лепешек, да и чем глотку промочить найдется, была бы охота. Целое утро до полудня мы готовили, ибо отец Сергий — человек уважаемый. А он сам все это время, ухмыляясь, распевал песенки о любви и вине, розах, кипарисах и соловьях, из чего мы заключили, что он напрочь спятил и даже немного с ума тронулся. Но каковое событие более всего монахов в сем утвердило — то, отец наш впервые за эти годы вымылся в ручейке и даже гриву и бороду ножницами подровнял.

— Ты хочешь сказать, что до этой поры святой человек говорил с Аллахом грязный? — подозрительно спросил Камиль.

Но монашек и ухом не повел, а поманил всех на широкую поляну перед монастырской оградой из саманного кирпича, не деля на рабов и хозяев. Там на земле были расстелены лучшие монастырские циновки и ковры и брошены на них нарядные кожаные подушки.

И удивительное то было зрелище! Кочевники вперемешку с чернецами чинно сидели за скатертью-самобранкой, за чудесной трапезой на белом камчатном полотне, что в свое время подарил монастырю сам городской глава. Коленопреклоненные верблюды чинно перемалывали свою жвачку в близлежащих кустах. Во главе стола уселись Камиль и Бахира. Последний, за вычетом шевелюры и толстого слоя грязи, оказался мужем вполне еще средних лет и бодрого вида. Был он крепок духом и телом, порывист в движениях и горяч в мыслях. Когда кончились извержение взаимных приветствий и витиеватая вязь тостов, а также были утолены первый голод и первая жажда, отец Сергий обратился к Камилю со словами:

— Ты еще так молод, о водитель каравана, а уже давно сам обеспечиваешь свою жизнь и, говорят, искусен в своем деле?

— Майсара преувеличивает, отец.

— Кто твои почтенные родители и живы ли они?

— Отец мой Абдалла умер еще до того, как я родился, а матушка Амина пережила его лишь ненадолго и умерла, не успев ни разу покормить меня своим молоком. Я круглый сирота.

— Да-да, так и было предсказано… А скажи, не случалось ли с тобою чего-либо странного, когда ты был совсем малым ребенком?

— Я помню… но боюсь, что мне привиделось. Двое как бы людей, но высоких и в белоснежной одежде, раскрыли мне грудь и вынули оттуда сердце; отмыли его в снегу от пятен и вложили назад. Кормилица страх как напугалась, отвела меня за руку к своему мужу и велела ему отправить меня в город, а мне — ничего не рассказывать ни своему супругу, ни моим дядьям.

— И последнее. Заклинаю тебя твоими богинями Ал-Лат, Ал-Узза и третьей — Манат…

— Не произноси их имен, для меня нет ничего ненавистнее этих трех. Они просто ведьмы, которых выдумали в придачу Аллаху!

— Если они суть ведьмы, то как же их выдумали, юноша? — рассмеялся отшельник. — Хотя ты прав: никому не удавалось сочинять ложных богов и идолов безнаказанно. Они, знаешь ли, оживают оттого, что в них верят, и вытягивают из людей силу, поворачивая ее на зло. Но как бы то ни было — прошу, ответь мне во имя Того, кто воистину надо всеми нами!

— Во имя Его я охотно тебе отвечу. Спрашивай!

— Есть ли у тебя между крыльями лопаток алое пятно, похожее на солнечный диск в час его захода?

— Да, о монах, но мне всегда казалось, что оно гораздо больше смахивает на след от кровососной банки.

Бахира невольно улыбнулся, но продолжил со степенностью:

— Значит, ты и в самом деле тот, кого я жду и о ком прочел в своей Книге — поэтому и укрыли тебя плащом от зноя. Послушай, ты настоящий человек и ты храбр, иначе я бы сказал: возвращайся назад и побереги свое славное будущее от той неведомой мне, но грозной опасности, что маячит на твоем пути! Быть может, эти… ведьмы готовятся сотворить тебе в отместку что-то совсем уж дрянное. Однако скажу я лучше так: никто и ничто не сможет по-настоящему ни повредить тебе, ни тебя остановить. Всё предначертанное о тебе исполнится. Будь только осмотрителен и без страха!

На том они распрощались со всей сердечностью. Ковры и скатерти свернули, блюда и подушки унесли, объедки скормили бойким и тощим монастырским псам. Путники переночевали, потому что час был поздний, и поутру направились далее.