А ещё есть в самом сердце Верта, у самого Вольного Дома такая невозвратная река, течёт ниоткуда и впадает в никуда, один берег здешний, другой — рутенские Блаженные Поля, и открывается путь по мосту через неё, когда сам захочет…

Галина вздёрнула голову, очнулась. Оказывается, спала — сидя и в присутствии старшего мужчины, вот стыд-то какой!

— Оттого не годится вам странствовать одной, — тем временем говорил сьёр Мариньи, видимо, не заметив её состояния. — Хоть и считал один из рутенских гостей, что здесь как в древнем Эраншахре: девственница с куском золота на голове может пройти весь его от одной границы до другой и не будет никем ни на йоту обижена. Я, как сказал, отправлю с вами Орихалхо: безупречный воин, стоит не десятерых простых землянцев, но доброй двадцатки. Через неделю сумеете собраться?

— Проводить отца думаю послезавтра. А что до самой — уже давно на тюках сплю.

«Жду ареста, высылки или чего похуже».

— Тогда решено. Ждите.

Судя по всему, Галину ни за что не отпустили бы плутать в одиночку. Кисни и чахни на сундуках, словно раб-кощей или скупой рыцарь, по выбору. Служанки взяли расчёт сразу же, как объявили о смертном приговоре, коллеги отца ещё раньше нашли себе дело за пределами города. Поэтому паковать имущество пришлось ей самой, попутно выбирая кое-что поневзрачней на продажу. Надо было продержаться те две недели до исполнения и сколько-нисколько после.

Внутри сундуков, которые попутно работали скамейками, были полотняные чехлы для одежды, такие же, но с поперечными перегородками — для обуви, плоские расписные шкатулки для драгоценностей: не любоваться, прятать в белье. Но и любоваться тоже. Как и расшитыми чехлами, глубокой резьбой на боках сундука, узором древесных жил — на плоской крышке. Даже холстина, которой Галина обтягивала упакованное и запертое, была добротна едва ли не напоказ. Еле иглой насквозь протыкалась.

Все эти хлопоты успокаивали, мешали прокручивать наяву картины, обступающие Галину во сне.

…Гулкое толпище народа на площади Лутении, кое-кто познатней и побогаче занимает ступенчатую трибуну. Проход к помосту, где возвышается некто в тёмно-красном. Вдоль прохода и самого эшафота растянулось чёрное оцепление: попеременно лицом к народу — лицом к церемонии. Странно высокие существа, узкая кость, хрупкие с виду плечи, и вооружены несолидно: короткие сабли за поясом, почти детского вида луки и колчаны за спиной. Моряне, говорят в толпе. Полудикие морские воины. Иной народ.

Безумие, но отец, которого ведут с несвязанными руками, раскланивается не столько с людьми, сколько с наёмниками. Партнёры по торговым делам, соображает Галина сквозь нервный озноб. Вытягивает шею, чтобы лучше видеть.

Алека возводят, помогают стянуть джеркин и дают осмотреться по сторонам. «Чуженину оказана честь», — бормочет некто позади девушки. «Ага, отпустили по вольной волюшке, — соглашаются сбоку. — И господина самолучшего вызвали».

Когда отец становится на колени, ничего уже не видно — только широкий, молниеносный взблеск прямой стали…

Рано утром в дверь её «нумера» на первом этаже стучатся. Хозяйка заведения: добродушная тётка вполне буржуазного вида: поверх длинной холстинковой «срачицы» шерстяная юбка до щиколоток, довольно толстых, тугой корсаж с завязками, утягивающими прелести «в рюмочку», чепец с жемчужным низаньем: все богатых, но сдержанных тонов. Глаза привычно скорбные, уголки рта приплющены, зато нос смотрит ноздрями кверху, словно посмеивается.

— Зовут тебя, милая сэнья. Сейчас тебе закусить похлопочу на дорожку.

А Галина уже без слов отодвигает её — и на порог, и из двери дома.

Ну и чего же она ожидала — что коренной вертдомец ею займётся?

Такой же, как те, на площади. Дитя солёной воды. Тощий, длинноногий, даже нескладный будто. Стать и масть напоминают негра, нет — скорее мулата: смуглый, длинноногий, острозубая усмешка. Весь в широком и небелёном, за пояс штанов заткнут кривой меч, куртку оттопыривает, судя по всему, праща или рогатка. Вьющиеся волосы, смазанные маслом и стянутые на затылке в ненатурально длинную трёхпрядную косу с балаболками. А ещё ожерелье до самого пупа — низки из веточек коралла, неошкуренных кусков янтаря, неправильного жемчуга. Но самый шик — абсолютно босой!

Самые верные клятве, самые жестокие нравом. Самые непонятные из всех вертдомцев. Моряне, то же ба-нэсхин.

— Доброго вам дня, сэнья Галина бан-Алексийа. Есть Орихалхо.

Выговор такой, что слышится что-то типа «Хорхифхалкхо». Придыханиями, свистами, хрипами и прочими оттенками звуков можно пренебречь: к рутенскому эсперанто, которым здесь стал родной язык Галины, всякий примешивает своё домашнее. Но на последнем общаются в самом деле лишь в семье, в дружеском кругу и во время интима — так считал папа Алек.

Позади морянина в неуклюжий рыдван (то же колымага), в поводу — два буланых конька франзонской породы: годны и под седло, и в упряжку.

— Это для сэньи. Карета и Данка с Марто. Дар маэстрата.

— Что же он сервов для погрузки не прислал?

Вместо ответа Орихалхо проходит мимо и вглубь, внаклон хватается за ручки ближайшего сундука и принимает на живот.

— Сколько их — три — я вижу?

— Четыре, один не обшит, и мягкий кофр. Кофр я возьму в руки.

Оказывается, морянин вовсе не собирается взваливать сундуки поверх кузова и там крепить. Затаскивает внутрь — там нет вообще никаких сидений — и приторачивает к полу и задней стенке. Так же поступает со вторым, два оставшихся крепит напротив. Покрывает меховыми коврами, набрасывает подушки и валики. Работает он играючи.

— А это вам выправлена подорожная, — протягивает Галине плотный пергамент, свёрнутый в трубку. — Держите на себе неотступно.

Заёмный прогресс, очевидно, выразился в том, что печать вырезана не из металла, а из натуральной, еле вулканизированной резины, которая оставила в тёмно-лиловых чернилах липкие крошки. Серой, похоже, не обкурили как следует. Кроме того, пространный текст документа предваряется отлично выполненной литографией: поясным портретом Галины, состоящим из паутинных линий и цветных пятен. Вполне себе натуралистичным, чего не скажешь о наброске спутника почтенной сэньи — две-три безличных почеркушки, что обрисовывают профиль.

— Садиться прошу вас.

Галина подбирает юбки, лезет на приступку. Ставит кофр на импровизированное сиденье и устраивается сама — на меху, в гнезде из подушек. Морянин захлопывает за ней дверцу и садится на козлы, ловко разбирая поводья.

— Налог за выезд из стен я заплачу, дело сэньи — показывать документы.

— А дальше куда?

— Это не сэнье — мне у сэньи выспрашивать, где ей будет угодно.

— Тогда в любую сторону, лишь бы поближе к морю.

«Замечательно, просто замечательно, — карета тряслась на лутенском булыжнике. — Атлас, не тот, что атлас и тряпка, а географический, — под сиденьем. Вроде бы в противоположном коробе, том, что без холста. Похоже, толковых рессор во всём Верте не придумано, все мысли смешиваются, взбалтываются, как гоголь-моголь. И поворотного круга тоже — на всякую дорожную развилку отступя семь шагов заезжают».

У главных ворот навстречу им скрестились алебарды, махнул рукой охранник:

— Куда сэнья намерена следовать?

— По моей воле, — Галина высунулась из-за плотной кожаной занавеси, показала развёрнутую бумагу.

Страж отдал честь, древки раздвинулись.

Вне стен Орихалхо сошёл с сиденья, спросил:

— Север? Юг? Или, по возможности, вглубь земли, где Вестфольд?

«Говорит так, будто ему самому безразлично. Вглубь страны, что ли, приглашает? Не в ад же, на самом деле».

— Я сказала — море, Ори… Орихалко. Или, точнее, южная граница Готии, за которой уже начинается франкская Земля Городов.

Два собеседника, один много выше другого знатностью и положением. Из-за того оба чинно стоят друг напротив друга: сьёр Мариньи и его доверенный конфидент.

— Это становится буквально роковым, — брюзгливо говорит Мариньи на некоем подобии латыни. — Весь Рутен норовит у нас столпиться, причём именно что в больших городах. Возможностями монастырей пренебрегают — по всей видимости, оттого, что там брачное состояние позволительно одним лаборантам. То есть, по их непросвещённому мнению, — рабам. Отвадить большеземцев нет никакой возможности — даже под страхом смерти и конфискации. Да, зачем-то они обильно скупают вчерашнюю моду, лишь бы подороже работой оказалась.