— Твоё право один раз выбрать. Продолжительность?

— Пока не раскроюсь всецело.

— В этом нет ничего сверх общего закона. Опустим. Теперь поза: лёжа, стоя, на коленях?

— На коленях.

— Даю отвод. Только лёжа. Какое из дозволенных орудий — бич, плеть, розга, трость, хлыст?

— Трость.

Судья кивает:

— Позволяю совершить.

Шёпот позади Галины:

— Лежмя — самое безопасное, да и пояс не даст перешибить хребет или там копчик. Не весьма гибкая трость — самое тяжкое, но и самое точное. Когда человек не лжёт или не кривит душой, считается, ему даже не больно.

«Вот как? Считается?»

Экзекутор — тот самый второй стражник — вынимает откуда-то гладкую палку длиной с метр, слегка гнёт в руках, хлопает себя по мясистой ладони. Выражает лёгкое недовольство, меняет на другую, потоньше.

Барбе тем временем собирает волосы в узел, ложится на выдвинутую палачом скамью, потягивается всем телом, как бы расправляя затекшие мышцы, вдевает руки в специальные петли:

— Спрашивайте, отцы.

— Сначала для разминки. Имя?

— Барбе Дарвильи Брендансон.

Удар. Розоватый след на смугловатой коже.

— Ремесло?

— Клирик. Знаток Писаний. Актор.

Снова удар. По виду никак не более хлёсткий, но Барбе слегка морщится.

— Смирение тебе не к лицу. Говори полностью.

— Доверенный лейтенант братства Езу. Эмиссар-мобиль по связям в пределах вод и земель Востока и Запада.

Удар.

— Верно. Дальше. Твои руки были полностью развязаны во имя нашего последнего дела?

— Да.

Удар. Тонкая алая полоска. Барбе морщится сильней прежнего.

— Зачем ты защищаешь лутенского сьёра, брат?

— Он умён и благороден, хотя нас не любит и оттого ставит препоны. Честно предостерёг меня от сомнительных контактов.

— Так и есть. Но ты их допустил.

— В пределах дозволенного. Обстоятельства сложились сами собой.

Удар. Рубец.

— Лжёшь. Для такого ты слишком искусный солдат.

Барбе изображает кривоватую усмешку:

— Вы правы, отцы мои. Не впервые жизненным реалиям плясать под мою флейту. Разумеется, я мог бы весьма легко отвратить рутенку от себя, но того не сделал.

— Из благодарности, что ненароком спасла тебе жизнь?

Молчание. Потом отрывистые слова:

— Да. Нет! Всё моё поганое любопытство.

Удар. След. Тихий стон.

— Видишь? Не место каяться. Зачем ты подошёл к ней близко?

— В самый первый день увидел пятно вроде ведьминского.

— Сэниа Гали знает о нём и его возможной причине?

— Полагаю, что да. Вели бить сильнее.

— Что, до самой души?

Удар, глухой и, пожалуй, куда менее хлёсткий.

— Не так спросил. Раздели надвое, мой генерал.

— Знает ли сэниа о белой метке?

— Нет. Для такого нужно стать меж двух зеркал, а у неё и одно по сю пору в чехле прячется. Надевая украсы, глядится в солёную воду.

— Догадывается, чем недужна?

— Да.

Удар с замахом.

— Да, — подтверждает Барбе. — Не допускает эту мысль до себя, однако внутри нет сомнений. Братец позади, ты что, вообразил себя банщиком в хаммаме?

— Благодарим тебя, лейтенант. Теперь мы уверены, — подаёт реплику сосед генерала. — Нет, не двигайся пока.

Шёпот за плечом Галины:

— Не знаю, о чём они говорят и о чём молчат. Но ты ведаешь, сэниа. И учти: кое-что о себе человек не допускает до полного осознания. Видит нутром, а не разумом. Чует телом — не душой. Боится, что его правда о других слишком похожа на клевету. Такому человеку надо помочь.

— Ты упомянул ещё кой о чём, а на лавке без нужды подтвердил, — продолжает езуит. — Когда ты узнал, что твои друзья и попутчики слюбились?

— Это их дело.

— Тогда не нужно было вовсе упоминать… солёную воду.

— Здесь не допрос, полагаю.

— Конечно. Видишь, мы запретили тебя ударять.

— Никто из них не прятался и не лицемерил. И к чему?

— В самом деле — к чему?

Барбе поворачивает голову, встречается взглядом с обоими священниками:

— Я почувствовал некое тяготение с самого начала — и оно росло. Однако сэниа закрывала от себя самое трудное знание о своей любви. И главную опасность. Что смотришь, братец? Бей.

Снова удар. Вроде бы сильный.

— О, я был прав насчет неё. Все мы прямо-таки рассыпали намёки, оговаривались через два слова на третье. А наша Гали упорствовала в своём заблуждении. Без сомнения — нарочито. Когда она хочет, ум её буквально взвивается к небесам.

Удар.

— Да, ты явно не лжёшь и сведения твои — верны, — сказал второй священник. — Не мучь себя, Барбе. Ты раскрылся — но не прибавил почти ничего к прежнему обвинению. Помоги ему подняться, младший брат.

— Погодите, — Барбе напрягает всё тело. — Сегодня я был исполнен послушания. Теперь вам слово и мне награда. Где мои тридцать серебряных монет?

В воздухе каморы повисает молчание, такое же тяжкое, как запахи, сгустившиеся до предела. Наконец, генерал отверзает уста:

— Ты прямо сейчас нуждаешься в епитимье? Сие дело тайное.

— Что это за тайное, коли не судьба ему стать явным?

— Ну что же. Сам себя не щадишь, других не жалеешь — так и мы тебя не лучше.

Галина рвётся с сиденья, чувствует, что чужие руки толкают назад, закрывают лицо, закупоривают пальцами уши. Успевает поймать слова:

— Он что, обезумел?

И веский удар, который пятикратно умножается голосом и эхом.

— Нусутх, девочка, не беда, девочка, — слышит она через вязкость чужой плоти и своей крови, — он же клирик, тридцатник — дело у нас нередкое. Уж всяко надёжней, чем самому себя кнутом по плечам полосовать.

Наверное, на вот этих самых словах Галина прямиком попадает в тупую нирвану.

Когда она выходит из обморока, руки и рот её свободны, кресло придвинуто к столу, а в ноздрях царит умеренный ад: смесь чёрного мыла, серных воскурений и туалетной хлорки. Озирается по сторонам: обстановка вся на месте, кроме грязи, зато половина марионеток исчезла. Она, он, генерал.

— Сволочи, — непроизвольно рвётся из уст. — Падаль.

— Вполне согласен с сэнией, — отвечает офицер от Супремы. — Хотя мы всего-навсего исполняем чужие желания. Очищаем совесть, позволяем и дальше сохранять достоинство.

— Что называется, не моё.

— Ну, главное — вы поняли.

— Что именно? Про запугивание, шантаж и вашу ошеломительную добродетель?

— Нет, — отвечает генерал, — То, в чём вы, бесценная моя, грешны.

— Вот околесица. Ничего путного я не услышала. Разве что — я по всем приметам белая ведьма, но это в Вертдоме не наказуемо.

— А. Разумеется. Помните из землянской истории, каким свойством должна обладать дьявольская метка?

— Нечувствительностью к боли. Отсутствием выделений.

— Это не наводит вас на некие ассоциации?

— Да, пожалуй. Инквизиторы часто занимались иглоукалыванием недобросовестно. Такие штучки с пружинкой, вроде рутенской иглы для забора крови. Ну, которой в указательный палец тычут.

— Хотите попробовать? У нас без обмана, ручаюсь.

— Не соглашусь — заставите?

Вместо ответа священник отдёргивает еще одну занавесь — в неглубокую нишу вмуровано зеркало в полный рост, где отражаются кольца.

— Можете зайти и раздеться. Я даже прислужницу могу позвать, если смущаетесь перед нами своей наготы.

— Как Барбе передо мной?

— Он насчёт сэнии вообще не понял, — отвечает тот самый… приставленный к её креслу. — Есть она, нет ли. К тому ж лейтенант одних мужчин стыдится.

Говорится это без малейшего осуждения. «У осла хвост растёт книзу. Испанские колонисты грешат с индианками. Барбе в принципе способен любодействовать только с мужчинами. Я не возмущаюсь, я просто устанавливаю факт».

Галина сбрасывает с себя всё до нитки — не мои проблемы, если вам двоим не удастся укротить зверя — и выходит. Боком.

— Теперь становитесь лицом к стене и беритесь за кольца. Они легко подтягиваются книзу.

Генерал принимает в одну руку зеркало, довольно большое, овальное, в другую — настенный светильник в обрешётке. Отличный факел, почти не колышется от сквозняка.