Когда выздоравливающие смогли передвигаться, мы с братом сказали пришельцам: «У них будут рождаться дети, которые будут по-прежнему доступны для болезни, которая таится в стенах, земле и воздухе. Селение мало, остров немногим больше. Надо уходить».

Это были слова, которых не ожидал никто. Выживших оставляли на прежнем месте и более ни о чём не заботились.

«Как уйти? — спросил старый врач. — Эти трусы увели лодку, да и была она не очень большой».

«Оседлать морских коней», — ответил брат.

«Мы боимся, — ответил старик. — Слишком они огромные, Легче дикого скондийского слона оседлать».

«И в самом деле, — согласился Олавирхо. — Чтобы сплести сбрую и приучить наших друзей к земляному духу, понадобится время. Да и слушают они только свободных».

Свободными мы с братом считали нас с ним, а все другие, кроме юной мейсти, — себя самих. Она верно расчислила силы.

Нужно было, однако, что-то делать, раз мы посеяли в людских сердцах беспокойство и желание отпустить себя по водам. И вот мы отыскали большую раковину, извитую, как спираль, и сделали из неё Голос, который могли услышать ближние ба-нэсхин. Они ведь не знали, куда увезли их меньших, а мы и не хотели объявляться, пока взрослые не завершат своей войны.

Через несколько дней близ островка появились первые двухлодочные настилы.

— Катамараны?

— Наверное. Мы зовём эти широкие лодки-плоты, как и очень длинные ладьи с килем для плаванья на край воды, карракаррами. Люди взошли на них сами и погрузили тех, кто не мог сам ходить, а также съестной припас. Мужчины плакали, женщины вопили навзрыд, а дети — их было гораздо больше — смеялись сквозь слёзы от дыхания солёных просторов.

Но прежде чем отплыть, мы облили хижины рыбьим жиром и подожгли. Селение было бедным, но всё-таки мы оставили нашим покойникам хорошее оружие, и посуду из расписной глины и крепкого дерева, и одежды, расшитые бисером и осколками перламутровых раковин. Еды мы не могли дать много — у самих почти не было.

Орихалхо перевела дух:

— Погребальный костёр вышел достойный — на все ближние острова.

— Язычники, — добродушно проворчал Барбе. — Заядлые. Оттого вас и люблю.

— Ну и что было дальше? — спросила Галина.

— Война завершилась, — ответила Орри с такой интонацией, словно и это было плодом их с братом усилий. — Мейсти вернулась в свои родные края, жители того островка нашли себе новый, куда просторнее и богаче. Ветер развеял пепел и золу, угли заросли травой и юными деревцами, и на пастбище спускаются с гор дикие тонкорунные козы. Только люди на прежнем месте больше не селятся.

— Почти романтика, — комментировал Барбе. — И как только вам, сущим детям, удалось так разумно всё устроить. Верно говорят — весь бывший опыт в морянах проявляется, когда настаёт для него время. А реалии шепчут им о своём назначении, едва ба-нэсхин касаются их рукой.

В таких разговорах пробегало время. Галина уже могла сносно ковылять по комнате, Барбе давно уже поднимался, делал растяжки, приседания на одной ноге и махи руками, Орихалко являлась только по вечерам. Зачем исхитряться — искать ночлег, когда вот он?

Дама Леора сменила Галине ещё две повязки и сочла, что в ней больше нет надобности: поджило благополучно. На прощание одарила изречением в своём духе:

— Когда в преизбытке узнаёшь, до чего мучительно переносится любая телесная болезнь, уже не хочется делать исключение и для той главной, что именуется жизнью. Это чтобы вы, друзья, не удивлялись моей многосторонности.

Обсуждали в палате и судьбу покойного Михаила.

— Почему Книга Филиппа не отфильтровала ни его, ни бессовестных торговцев заразой, ни моего отца, ни вот меня? — говорила девушка Барбе, Орихалхо и той же Леа.

— Ты полагаешь, Книга работает в сторону всеобщего добра и блага? — ехидно переспрашивал Барбе. — У Того, кто её вдохновил, эту странную штучку, были совершенно иные резоны. Возможно, сам блаженный Филипп и собрал всё наилучшее — впрочем, результат получился не так уж и талантлив в литературном смысле, — но мир, выполненный по канону, мог оказаться и, уж верно, показался ему скучен и слащав. Нам здесь время от времени необходима хорошая встряска.

— Война, что ли? Эпидемия?

— Надеюсь, что сейчас — нет. Противостояние с Морем счастливо нас миновало. Не по нашей мудрости — благодаря сдержанности самих ба-нэсхин. Так что я хочу сказать? Книга всякий раз отбирает тех рутенцев, кто нужен Верту. Михаил уже сослужил службу. Твой батюшка тоже. Очередь за тобой, сэния Галина.

— И что от меня требуется — умереть от болезни?

— С таким же успехом можешь излечиться. Тебе наметили, как. Стань вровень с мужчинами. Состязайся. Гори и предавайся страстям. Орихалхо не напрасно увидела в тебе ту, кто по природе умеет убивать.

— Снова ты туда же. Впору уши заткнуть.

— Подумай сама. Тот или та, кто знает, когда нужно и можно убить, лучше всех прочих улавливает ситуацию, когда убить грешно и невозможно. Это не рутенская мудрость — для вас или всё, или ничего. Или — режьте напропалую, Бог на небе разберёт своих, или — жизнь нам не принадлежит, ибо Всевышний дал её людям в дар.

— Кстати об ушах. Я давно не слышала твоей Ал-Луд, Барбе.

К тому времени они оба научились подолгу сидеть, обложившись подушками, так что никакого издевательства в её просьбе не было.

— Не беспокойся, я о своей лютне помню. Не хотелось нарушать здешней тишины и покоя — братьям и одну Орихалхо трудно вынести. И вообще музыка нужна в дороге. Или чтобы выманить упрямую улитку из раковины.

— Ага, как меня саму. Да я что — жаль, не придётся больше твоим песням порадоваться.

Галина понимала, что следовать за ними Барбе уж не дадут — поручат что-нибудь иное. Он явно поступил по своей воле, пренебрёг заповедью послушания — и поплатился более всего именно за это.

— Но так вообще не сделаешь ничего, что, по-твоему, необходимо! — запротестовала она, когда Барбе объяснил ей насчёт обычной монашеской триады. — Ну, бедность — я ещё понимаю. Без моих вещичек только легче стало путешествовать. Целомудрие… Куда ни шло: его ведь можно для себя выбрать раз и навсегда. А послушание — это уже отказ от любого выбора.

— Ты в самом деле не понимаешь, — спокойно объяснил езуит. — Можно делать что тебе угодно, особенно в отлучке. Твои начальники, безусловно, не сумеют предусмотреть всего: оправдание твоё — в достигнутом результате.

— Понятно. Цель оправдывает средства.

— Это не мы о себе, а рутенец Макиавелли о светских владыках.

— И тогда на любом послушании ставится крест.

— Вовсе нет. Оно в том, что ты принимаешь последствия своих поступков. Когда кончается время учения, ты больше не труп в руках обмывальщика, но своевольно мыслящая особь. Но к тому же ты клятвенный член братства. Общности, в которой все связаны с тобой незримыми путами и ты также связан с ними. Ты можешь отойти — но возвращение неизбежно. Причём на условиях, которые предписаны отщепенцу заранее.

— Сурово.

— Всегда можно решиться и бесповоротно стать изгоем. Уйти с континента или архипелага на свой собственный малый островок. Вот, впал я, как ручей в реку, в некую философичность.

— Тогда мы с Орихалхо тебя навещать будем на этом многоводном островке. Обещаю.

— Взаимно, — улыбнулся Барбе.

Как ни удивительно, эта беседа позволила обоим изменить нечто внутри себя, как бы вытолкнуть наружу — причём кардинально. И с той поры выздоровление словно переступило некий порог — обрушилось на них буквально шквалом. Не прошло буквально и дня, как Барбе «отпустило», и к мышцам вмиг вернулась прежняя гибкость, к осанке — стройность. Рубцы на спине Галины уже не прощупывались, хотя слегка почёсывались и саднили. До пятен на талии она по-прежнему стеснялась дотрагиваться. А зеркал в палате и даже в коридоре госпиталя не было: орденские братья отнюдь не поощряли тщеславия.

«Будь мой кинжальчик стальным и полированным — можно было бы в него поглядеться уголком глаза. Но к чему? Лишь красоту лица проявит», — смеялась про себя Галина. Она никогда не считала себя особо привлекательной: таких девушек, бледненьких, русоволосых и сероглазых, приходится сотня на дюжину.