— Говорят так: «Всякая травинка живёт в исламе». Есть закон, которому с радостной готовностью подчиняется мироздание. Мы всегда им жили. Поэтому никто из бывших завоевателей не возразил, когда мы сохранили первенство наших женщин и обмоты-лисамы, в которые вбита синяя краска. От того, что мужчины имохаг никогда их не снимают, кожа становится синей. От цвета наших лиц и рук нас именуют «людьми индиго».

И он запел, раскачиваясь в седле в такт монотонной мелодии:

— Белая верблюдица-мехари моя,

Прекрасная невеста моя,

Ты помнишь славу той, по которой названа,

Блюдёшь непокорство той, в честь кого названа,

Следуй по пути имени.

Память твоего народа не заглохла в крови,

Кровь не расточилась.

Обернись вспять по течению крови,

Обернись своей кровью,

Пусть она учит тебя.

Следуй по пути крови.

Все языки смешались в роду людей,

Когда они возвигли Вавилон народов.

Ты хранишь своё наречие,

Оно на груди и в груди твоей,

Следуй за дыханием своей груди,

За биением своего сердца,

Следуй по пути языка.

— Ты поэт, Халид?

— Разлука с любимой сделала меня дремлющим поэтом. Встреча с возлюбленной разбудила мой дар.

— Так ты меня любишь? Как такое может случиться?

— Как? Совсем легко. Представь, что помимо меня и тебя нет никого на земле Азавад.

— Это нашу планету так зовут?

— Имохаг хотели назвать этим именем своё государство на Земле. Я назвал так песчаный мир вокруг нас.

— Здесь что — одни пески?

— Мы с тобой сотворим горы и оазисы, прекрасные рощи, реки и озёра.

— Погоди, я не сказала, что люблю тебя, и не согласилась выйти за тебя замуж. Слишком я пока юна.

— Ты юна, — кивнул Халид. — Настоящая женщина имохаг не согласится на брак раньше своих тридцати. Но встречаться с мужчинами и женщинами имеет право и до, и после заключения союза. Иное считается неодобряемым, почти непристойным. Она хозяйка своего шатра, муж её занимает в нём место первого слуги и охранника.

— Так я буду хозяйкой шатра? Так мало — или так много?

Он не ответил. Но через некоторое время седло Инджазат оказалось порожним, Акба же оказался отягощён вдвойне. Что, впрочем, нисколько не было ему обидно.

— Смотри, там впереди есть кто-то живой, они нам машут, — сказала Кахина, оборачиваясь в седле и оттого ещё больше прижимаясь к груди Халида.

Один из незнакомцев был высок, худ и несколько расслаблен в движениях, словно только что простирался на ложе. Другой, чуть пониже ростом, был облачён в тяжёлую белую куртку с простёжкой, такие же штаны и башмаки. Белый же тропический шлем придавливал голову к плечам.

— Сцена из «Космической Одиссеи» Кубрика, — сказал Халид.

— Нет, из «Звёздных войн», — отозвалась девушка. — Как там два робота приветствуют разбойника и принцессу.

Четверо встретились, верблюдица учтиво преклонила колено перед пришельцами и улеглась в песок, чтобы они могли на неё вскарабкаться.

Дальше путь пролегал мимо костей и черепов — белели рёбра, чернели глазницы, — что наводило на очень грустные мысли.

— Дядя Леонид, дядя Камилл, — спросила Кахина. — Вы что — одни спаслись?

— Да нет, — ответил Горбовский, ухмыляясь. — Последователи, я так думаю, пробили в полотне изрядную дырку.

— Портал между мирами, — уточнил Камилл самым нудным тоном из всех возможных.

— Портал из А-Радуги в У-Радугу. Это планеты-близнецы, — Халид свёл воедино оба мнения.

— А где остальные? — спросила Кахина.

В ответ Горбовский показал подбородком на тускловато-зелёное пятно впереди.

Там был небольшой оазис, заросший тамариском, с двумя-тремя финиковыми пальмами и неожиданно высокой травой. Поверх кустарника была наброшен сдутый спасательный плотик или оболочка древнего аэростата. Оболочку покрывали грязноватые пятна и потёки. Вокруг пальмовых стволов были накручены растяжки, так что получалось нечто вроде провисшего тента. Внутри плечом к плечу, стояли люди, прячась от жары. Вся картина уже успела обрасти рамкой мусора: мятые обертки и салфетки, пластилитовые фляги, тюбики от межмолекулярно сжатого питания и кое-что похуже.

— Это и есть твой народ, — произнёс Халид с лёгкой торжественностью.

— Что же, пить-есть ему было надо. Стоило бы первым делом научить всех разбивать чёрные шатры имохаг, — ответила Кахина. — И пользоваться дарами природы по возможности аккуратно.

— Знаешь, я вижу там в первых рядах ту, что названа сходно с матерью нашего народа Тат-Хинан. Светлую женщину с дитятей внутри, — добавил Халид.

— Татьяну? Таню? Как это получилось?

Он пожал плечами.

— В твоём присутствии, моя царица, аменокаля моя, много удивительного и даже невероятного способно родиться на свет. А теперь сойдём с наших мехари и честь по чести поприветствуем наше новое племя. Вы, Леонид и Камилл, идите за нами следом. Я так полагаю, скучать вам долго ещё не придётся.

«Забавно, однако. Вот мы совершенствуемся, совершенствуемся, становимся лучше, умнее, добрее, а до чего всё-таки приятно, когда кто-нибудь принимает за тебя решение, — подумал Горбовский, резво ковыляя по барханам позади Кахины и впереди верблюдов, ведомых Халидом в поводу. — Однако не становится ли такое решение нашим кровным, если его принимают по любви?»

Последнее слово буквально хлестнуло Алексея по глазам. Любовь. И — не братняя и сестринская, нет. Словно для того, чтобы у него не оставалось никаких сомнений, под основным текстом было выведено рукой Гаи:

«Я прожила две трети жизни в слепоте — как я могла без Зорьки, без Зари-Зореньки, даже не понимаю. От года до десяти, когда я прозрела. Теперь я вижу перед собой прямой путь, и теперь мне стало легко ждать».

Как писать-то выучились оба, туповато подумал Алек. Начитанные до ужаса. И взрослые уже…

Взрослые. Особенно изменился Зорикто: возмужал, но оставался в то же время утончённо женственным. И Гаянэ — давно не скороспелка, не «тин» какой-нибудь. Балансирование на грани — верно. То, насчёт чего шутил Кола Брюньон, что волк мог бы полакомиться этим изрядно — да.

Почти взрослые. Охваченные незаконной, кровосмесительной страстью, прочеркнуло мозг Алека точно молнией. И хотят, чтобы… Специально хотят, чтобы я знал? Потому и делают отсылки к Рембо — все знают про него и Верлена, которого он любил. К Гумилёву — а по аналогии встаёт имя Кузмина, которого терпеть не мог Николай Степанович.

К кому пойдёшь со всем этим, если не к жене?

Он бросил стопку книг и посланий на стол — не мог смотреть дальше. И уселся в гостиной на матрас. Кажется, прошло много времени, потому что книги то появлялись у него в руках, то он оказывался вместо рабочего кресла снова на матрасе и лёжа навзничь.

Наконец, Эльвира Зиновьевна являет своё светлое личико.

— Эля, — зовёт Алексей. — Подойди сюда скорее.

— Разуться хоть можно?

Это он ей разрешает. Даже снять верхнюю одежду. В запале негодования он совсем забыл, что на дворе лето…

Когда жена появляется на пороге большой комнаты, листы рассказа летят едва ли не ей в лицо.

— Что ты яришься? Ну, влюбились, ну, романтики, как всё почти в таком возрасте. Зорикто уже почти совершеннолетний, девочка его ждёт.

— Дура. Они же брат и сестра.

— Сводные. По причине нашего с тобой брака. И даже не привенчанные. Ты православный, я буддистка.

До Алексея доходит сначала то, что говорилось о единой вере в повести, потом — что жена формально права насчёт их детей. У них и фамилии разные — Эрдэ не захотела лишать сына дедовой клички.

— Всё равно это безнравственно. У них должны быть иные стереотипы. А потом, Гаянка ещё мала. Хочешь, чтобы твоему… впечатали изнасилование несовершеннолетней?

Презрительная, почти непечатная кличка едва не вырывается из его рта, но Алек удерживается. Он смутно осознаёт, что его провоцируют. Хотя бы отчасти…