Оправдание смертной казни, решил было вначале Алек. Потом: индульгенция тем, кто вверг его лично в переделку. Чистый театр, право слово. Весь мир театр, и люди в нём фантоши. То бишь куклы.

Но — мир и рассказ, созданный пре-факто? В предвидении дальнейших событий? Невероятно…

Дети-провидцы. Ха. Но если в самом деле?

Кто заполняет за них и за меня поле игры, думает Алек параллельно своим вязким грёзам. Кто выставляет на переднюю линию всех королей и принцесс, слонов и пешек, минуя правила? Кто навязывает мне игры, в которые я вынужден играть, — и зачем?

Зачем выставляет и навязывает — и отчего я играю?

Сверлит черепную крышку лазерным трепаном — вскрывает черепную коробку — по окончании действа отключает соединяющие с машиной провода и иглы, закрывает потерявший своё имя мозг, как театральную сцену занавесом, музыкальную шкатулку крышкой?

Кто это делает: Ирина, Эрдэ, Гаяна, Зорь? Все вместе?

Хочет вконец свести с ума — или наставить на ум?

Бунт это, наконец, провокация или попытка исцелить?

Последнее, вдруг соображает Алексей.

Ибо лишь безумие и юродство способны восстать против основного инстинкта. Приспособленческого.

Ибо очень многое не только в содержании — в самой структуре нашего мозга предопределено другими: создаются привычные нейронные связи. Это фатально и почти непреодолимо.

«Это мысли жены в меня внедрились, — вдруг понимает Алек. — В нервах проложены и поддерживаются новые связи. Оттого я иными глазами вижу давно знакомые тексты».

— Они поистине новые, — объяснила Эрденэ во время ещё одного визита. Не о связях и текстах — о детях. Как же: хирург и лечащий психиатр одновременно. — У детей — да-да, не одной Гаяны, у Зорика тоже, — у них нет ни уважения к социальным и религиозным установлениям, ни метафизического страха. И то, и другое — своего рода маркер, выделяющий новый род человечества. Нет страха Божьего, потому что есть совершенная любовь, которая изгоняет страх. Не надо забывать, что апостол, выпевая свой знаменитый гимн Пантократору, шёл по стопам проклинаемых им же гностиков. Не им — так такими же, как он и ему подобные.

— Это слишком сложно для твоего дурня мужа. Одураченного супруга, — кривит Алекс губы. — Пантократор — это кто? Обладатель пантов? Рогов?

Но на самом деле его онемевший разум постепенно укрощается. Поддаётся воздействию.

И оттого, наверное, припоминает очередной бунтовской текст, сделанный по мотивам «Отягощённых злом» уже дочерью. Или она только аккуратно переписала эту заумь — «Оборотная…» или нет: «Обратная сторона стены».

Под девизом весьма сомнительного свойства: «Мы избрали то, что у Господа в излишке, а иным нежелательно: бурю и битву». Подпись — св. Игнаций Лойола, Тоже мне святой…инквизитор…

Но эта ирония — последняя дрожь непокорства.

«Узкие, длинные строения ростом в этаж были сложены из тяжёлого красного кирпича, намертво сросшегося с известковым раствором, окна сделаны «под старину»: мелкие стёкла, толстый переплёт. Не свинцовый, свинец ядовит — из другого сплава, куда более прочного. Двери бараков — стальные, с цифровым замком.

Потому что это именно бараки, выстроенные ровно, как солдаты на плацу. Три больших и один намного меньше.

Вокруг бараков — стена в два человеческих роста.

Стена состояла из крупных известняковых глыб, привезенных из ближнего карьера, и сама по себе выглядела незатейливо. Вездесущий и неистребимый виноград цеплялся за каверны и шероховатости, раз от разу заплетая стену всё больше. Год от года виноград матерел и перекидывался на ту сторону, как лазутчик. Его обрезали — он рос. Его пытались выкорчевать — рос ещё пуще. Даже при минус тридцати обмерзали только самые вершки, а стволы толщиной в мужское запястье обрастали бугристой корой. В этом изобилии чудилось нечто библейско-иудейское. Веяние тех времён, когда каждый муж сидел под древом виноградным, поедая грозди, каждую из которых можно унести лишь вдвоём.

Поэтому заложенные на пробой массивные ворота могли сколько им угодно оставаться запертыми — узники детской исправительной колонии наслаждались практически такой же свободой, как раньше на воле.

Ибо школа по сути то же, что тюрьма. Почему бы не переставить местами оба слагаемых?

Аркадий Игоревич, как неделю назад в то же самое время, отворил дверь в субботний класс и с лёгким скрипом вернул её на прежнее место.

Его питомцы встали, в отличие от него, совершенно без звука, и так же точно уселись за голубые парты-одиночки. Положили руки на чуть наклонные панели крышек. Совсем взрослые и без году выпускники, что поделать. Седьмой класс лицея соответствует одиннадцатому классу стандартной школы.

— Сегодня мой последний урок по началам культурной антропологии, — сказал он. — Будем благодарны директору лицея и родительско-попечительскому совету, что нам разрешено завершить наше учение. Не надо за мной записывать: кажется, это сделают без вас. Но сначала покажите своё домашнее задание. Всё это время вы пытались одолеть пособие для взрослых студентов, потому что школьных учебников по предмету не издают. Однако все вы решили, что он написан хорошим, лёгким языком, невероятно интересен и усиленно будит в вас мысли. Неделю назад я просил вас каждого из вас выбрать и процитировать наиболее понравившиеся места. По возможности — наизусть.

Лёгкий вздох колыхнул ряды.

Кто начнёт? Брежана?

Это поколение молодых подпало под моду на западно- или южнославянские имена, подумал он вскользь. Самого фантастического толка. У младшеклассников и выпускников прошлого года — немудрёные Светланки, Людмилы и Володи с Сергеями, а у этих сплошь…

Светленькая Брежана поднялась с места:

— Культура любви, то есть типология допустимых, приветствуемых и запрещённых сексуальных и эмоциональных отношений, является выразительной характеристикой любой локальной культуры. Любовь — это важнейшее проявление личной свободы, которую не могут взять под контроль никакие социальные и культурные системы.

— А говорят, в нашем государстве секса нет и не предвидится, — тихо фыркнули за спиной девушки. — Детей родят от штампика в паспорте.

Хорошо, что они ещё могут смеяться, подумал учитель. А вслух сказал:

— Ты будешь следующим, Малик.

Темноволосый, кряжистый юнец отчеканил:

— Культура, в особенности христианская, отчего-то провозгласила, что животное начало — главный оппонент социальности, сиречь человечности хомо. Но противоречит ли включению в общество его биологичность? Нельзя же во имя самых прекрасных идеалов истребить жизнь в ее натуральном воплощении — хотя бы символически.

Любовь, эрос — это противоположность танатосу, или смерти. Невоплощённая прямо — она толкает к замещению. К творческим актам. Творчество — врождённая потребность личности выходить за рамки культуры, норм и ограничений. В этом оно достигает вершин любви и даже превосходит их.

— Прекрасно. Только ведь и о любви можно сказать, что она есть творчество, правда, Арриг? — тихонько отозвалась Брежана. — И есть еще третий компонент. Я так думаю, свою историю человечество тоже творит. Если не сказать — изобретает.

Дети всё время изощрялись, выдумывая прозвища своему любимцу. Как в пантелеевской «Республике ШКИД», начала с инициалов, а потом покатилось дальше.

— То, что мы сегодня называем развитой гуманитарной культурой личности, основывается прежде всего на хорошем знании истории. Не столько, правда, в её профессиональном и научном, сколько в художественно-литературном изложении. Но даже первое тяготеет более к вымыслу, чем к точности. Мы не обладаем машиной времени, но если бы и обладали — взгляд со стороны может быть беспристрастен немногим более, чем взгляд летописца изнутри эпохи.

Актуальная интерпретация истории — это сегодняшние политические и социальные проблемы, опрокинутые в прошлое. Разумеется, культура не может изменить события прошлого: но вполне может рассказать неправду, умолчать о них или сместить акценты.