Они долго не могут созвониться. Вернее, это он не решается, не проявляет инициативы. Женщины по определению терпеливее.

Наконец, мужчина проявляет инициативу. В ответ Эля тотчас предлагает встретиться в ресторанчике «Ливан» рядом с её метро — там еда вкусная и как раз половинные рекламные скидки.

— Почему бы не отправиться сразу в японский или китайский ресторан, если вы так любите всё восточное? — спрашивает Алекс.

— Там от настоящего востока лишь мои соплеменницы, да и те по-японски не говорят, — смеётся женщина. — Насчёт мандаринского я уж и вообще не говорю.

На первое свидание он является с поднятым кверху презентом — плотные тёмно-зеленые листья, из середины торчит великолепный густо-алый фаллический символ неясного названия. Мужчина, ничего не понимающий ни в биологии, ни во флористике, интуитивно выбрал мужской же букет. Его женщина, тем не менее, довольна: это её стиль, собранных в плоскую подушку роз она не понимает. Так что Алексей угодил в середину мишени…

Если не считать, что Эля не очень любит срезанные цветы. Слишком грубый намёк на смерть.

Удивительный какой-то ресторанный зал: вместо ожидаемого восточного колорита книжные полки по стенам, нагруженные переплетёнными в кожу кодексами и футлярами из кости, развесистые диваны и низкие столики, как в курительной комнате или мужском клубе. Очаг с полукруглым сводом из дикого камня и далеко выступающей вперёд латунной решёткой — среднее между камином и костром, разожжённым посреди пустыни. Люстры — богатые бисерные подвески свисают по краям медных колпачков. Похоже на головной убор скромной восточной девушки, смеясь, говорит Эля.

Уголком глаза Алексей вроде бы видит нечто иное, однако фокусировка нечёткая, всё плывёт и изменяется, потом будто вздрагивает, попадая в фокус. Дым из курильниц? Но дымовая завеса исчезает, ловится только боковым зрением, остаются только декоративные махины из латуни, похожие на кальян. Дама Алекса с видом знатока выбирает жаркое, соусы, говорит: вам стоит взять машави или кафту на шампурах, фалафель и такие пирожки, называются самбусики. Их можно заказать и вегетарианские, если угодно. Вам угодно, спрашивает кавалер? Да, но вы не стесняйтесь, я не запрещаю другим есть при мне мясо или рыбу. Вот ещё. Хомус — это вроде соуса из тертого белого гороха. Фуль — снова бобы и помидоры. Кофе выпить надо непременно: с корицей, кардамоном, мускатным орехом. Пива? Как вульгарно, нет, правда. Вина? Можно попробовать немного красного, здесь водятся исключительно местные сорта. Но сама Эля не охотница до градусов, её спутник признаётся, что тоже. Впрочем, берут флягу, обтянутую по стеклу тиснёной кожей, разливают и чокаются. Что должно, по всей видимости, придать духу обоим: после приступа говорливости она подозрительно отмалчивается, а после того афронта, который нанесла жизнь ему, нелегко почувствовать себя снова любимцем прекрасного пола. Это при том, что полный стан, светлые редковатые волосы и нос, свисающий вниз унылой грушей, по-прежнему никуда не делись. И неровные, заходящие один за другой зубы за оградой пухлых губ.

Однако здесь и сейчас Алексей неожиданно для себя оказывается в ударе. Накрывает узкую смуглую ладошку дамы небольшой белой рукой с аккуратно подстриженными ногтями. Перешучивается с красавцем-официантом, он же повар, вовсю интересуется рецептами. Отпускает милые пошлости в адрес своей дамы. Её не очень тщательно скрываемого пристрастия к вегетарианству. Её вечнозелёной молодости — Зорик на поверку оказывается довольно-таки поздним ребёнком. Её феминизма, впрочем, не очень навязчивого, — счёт оплачивает он, но скидки раздобыла и предъявляет она, так что баш на баш.

Под самый конец, когда пара расплатилась и выходит на улицу, в знакомую до слёз и припухших желёз, насквозь пробензиненную московскую атмосферу, Алексей слышит фразу, произнесенную чуть глуховатым голосом и словно бы не предназначенную для него:

— Можно ли слепить счастье из двух половинок беды — кто знает?

И сразу же принимает это за согласие на союз.

С тех пор они проводят время как сговоренные жених и невеста прежних лет. Накатанная дорожка отношений. Без ханжества, но и без большого азарта.

До тех самых пор, когда не решают, наконец, узаконить свои отношения вполне гражданским образом. Скромно, без большого народу и дорогих застолий наподобие того, что их свело.

— Ты ведь православный, а моголы традиционно буддисты, — мягко объясняет Эрденэ. — Вот если бы ты был католиком — у них есть особые виды ритуалов для всех вер.

Съехаться решили на квартире мужа: московская, в бывшем зелёном пригороде, и к тому же улучшенной сталинской планировки. Коридор, кухня, гостиная и три небольших комнатки с выходом в главную залу.

Старая нянька осталась, при двух-то работающих родителях, но вот готовить, убираться и следить за воспитанием с этого дня стала молодая жена. Новобрачный подсмеивался — так бережёт руки от любой домашней работы, весь день ходит в латексных перчатках вроде медицинских или этого…хозяина шоколадной фабрики. Хирург? Нервный? Да ещё и детский? Он обнаружил, что многое пропустил мимо мозга. Хотя не всё ли равно, если работа жены почти не требует командировок, в отличие от его собственной. Конечно, Зорик приехал с матерью. Оказалось, кстати, что ему на год меньше, чем говорилось, если считать по-европейски, а не на азиатский манер. И не очень-то хорош собой: будто в переносицу кулаком стукнули. Недаром Великий Дед Зорикто, в честь которого назвали мальца, не любит изображать лица, всё больше со спины своих героев показывает, про себя иронизировал Алек. Впрочем, в первый класс мальчика прочили с шести лет — редкий умница, спокойный, дашь книжку в руки — не слышно и не видно. Новобрачный из-за одного этого почти в него влюбился и не терпел, когда другие называли Алексея Зориковым отчимом. Из-за мальчика года через два решился на замену старухи женщиной нового поколения — побоялся умственной деградации малыша. Юный гений. Индиго, как ни избито такое звучит.

Но вот родная дочь, Гаечка, Гайка…

— Алек, ты устал, я прекрасно это вижу, — в голосе жены звучит мягкая категоричность. — Тебе нельзя долго стоять, особенно пригнувшись. Сидеть тоже. Иди ложись — я сделаю позавтракать.

Это означает, что все сосуды для практически лежачего больного вымыты и вытерты до блеска: что на тумбочке, что в ней. Впрочем, какой же он лежачий, и вообще никакой не больной, а выздоравливающий, хочется возразить Алексею. Но какой прок в названиях? Время оттого резвей с места не стронется.

Кроватная… кроватная могила. Нет, матрасная, никакой памяти на филологию. Так говорил один поэт. Хайне… Генрих Гейне.

С кряхтеньем Алекс подбивает подушки повыше и укладывается назад в мягкое.

Гая казалась беспроблемным ребёнком, хотя в ином роде, чем её сводный брат. Пухленькая, розовая — недурно прикормленное дитя, — лежала в кроватке на полозьях, улыбалась и корчила иные гримаски. Никогда не капризничала, не плакала, даже когда оказывалась по уши в ребячьих делишках.

Первое, что сделала новая мама, — смеясь, протянула к младенцу обе руки и дождалась, пока девочка ухватится за большие пальцы. И резко посадила на матрасик. Потом опустила назад и слегка нахмурилась.

— Что такое? — с тревогой отозвалась Ирина, та самая молодая няня. Студентка-заочница из большой Алексовой епархии, которая прирабатывала на платное обучение, единственная из многих, которая прошла через строгий контроль «мамы Эрденэ». Худощавая чернавка с умнейшими глазами.

— Ничего — нормальная искусственница, — отозвалась Эля. — Слегка перекормлена. Хват слабенький, но явственный. Мы верно поняли насчёт кесарева?

— Я разве не говорил тебе?

Обе женщины переглянулись. Отцу и мужу показалось, что они кое-что слегка недоговаривают, но додумать это не успел. И так опаздывал в свой поднадзорный НИИ.

Когда вернулся — обнаружил, что новомодная кроватка оперативно сменилась старорежимной зыбкой на пружине, прикреплённой к самому потолку, а Ирина, с учебником в одной руке и плеером в другой, ритмично толкает в борт сего кораблика коленкой.