Да что уж говорить! Все мы испытываем к ней таковые чувства. Хотя она маленькая и слабая, но это настоящий Старший, какого здесь лет сто, а то и всю тысячу не видели!»

Прочитав этот документ и вспомнив, как один литературный тип перед тем, как окончательно спятить, получил письмо от своей комнатной болонки, я понял, что теперь мне прямая дорога в сумасшедший дом, и предпочтительно тот, куда, по моему расчету, упекли Сали. Дозрел, как мне сказали, до ручки. И идиома-то какая идиотская, скажите!

Сказано-сделано. Упаковал Дюранду обратно (цветные тряпочки с каким-то нехорошим чувством оставил висеть как были), сдул пыль с выездного удостоверения, виза на котором была еще далеко не просрочена, и отчалил.

На пороге мегаполя кинул на него прощальный взор. И даже, верите, красиво показалось: главная башня — как хрустальная бутыль, хитроумный мастер из щепочек и гальки сложил дома, из лоскутков нарезал листвы и цветов и расположил все на донышке как затейливый, совершенно невсамделишный артефакт. Или как орхидею: вытащишь из плотно закупоренной прозрачной упаковки на свежий кислород — сразу гнить начнет.

И снова открылась для меня дорога. Направление я знал не из карт, потому что подобная информация на них не имеет шанса отразиться, и от своих бывалых собратьев. Ну и сам кое на что натыкаешься, а потом сопоставляешь.

Отдыхать и ночевать я загонял Дюранду на площадку перед мотелем. Там оба спали и питались — кто гамбургским счетом, кто пресветлым солнышком. И все-таки в моих блужданиях мне не верилось, что здесь, в долине Генном, на раскаленной сковородке пространства, могут быть произнесены такие звуки — «Липовая Аллея», не говоря уж о соответствии их реальному предмету. Тем не менее, недели через полторы я аккуратно вышел на щит с этим самым прохладным словосочетанием. Буковки поменьше уточняли: «До поворота четыре мили». Широколистое деревце проросло рядом со щитом и облокотилось на него угловатой веткой.

Итак, четыре мили по прямой, десять по кривой и ухабистой — и моя подруга уперлась носом в высоченный кустарник, посаженный и подстриженный так густо и плотно, что проникнуть через него ни телесно, ни духовно не было никакой возможности. Впрочем, от утрамбованной площадки, на которой мы находились, куда-то вдоль и вдаль вела пешеходная тропа. Я принял ее за приглашение и, как выяснилось, напрасно. Едва я запер машину и направил свои стопы… То есть не успел я их никуда направить, потому что сбоку появились два ражих молодца с автоматами Калашника, в узкоплечих майках, шортиках и тюбетеях. То, что выпирало из принадлежностей скудного туалета, было донельзя загорелым и мускулистым.

— Гость пожаловал, — произнес один качок вместо приветствия. — Опять, что ли, задвинутый?

— Да нет, без эскорта он и красотку свою запечатал основательно. Нормальный чудик бы сходу усек, что тут некому ее укатить, разве что сама посвоевольничает.

— Никуда она сама по себе не уедет, на тормозах и на ровном месте. Это ж механизм, — ответил я на всякий случай как мог рассудительней.

— Электронные мозги у нее есть? — поинтересовался второй.

— Так себе. Нестандарт.

— Вот видите? Не стоит ничего утверждать категорически. Там, где нет Сети, с любыми мозгами происходит что угодно, тем более нестандартными. Сами изумляемся.

Эта словесная разминка не особо подняла мое настроение, но на всякий случай я представился.

— И ради чего вы проделали такой дальний конец, мастер Джошуа?

— Об этом я поговорю с главным врачом.

— Ой-ой, сразу с главным. А кого-нибудь понесолиднее вам не лучше будет? Он у нас персона шибко грата. Вот я, например, староста латинской группы и номиналист, а он реалист и естественник. Вы кто по призванию, физик или лирик? — вмешался первый.

— Я приоткрыл рот, но чтобы они не догадались, что это от удивления, задал встречный вопрос:

— Оружие у вас настоящее?

— Сталь стволов натуральная, дуб на прикладах — тоже, а что до прочего — сугубая служебная тайна, — ответил он солидно. — Не такие мы дураки, чтобы одиночного штафирку встречать кинжальным огнем или подвергать ковровому бомбометанию.

Разговаривая похожим манером, мы трое дошли до ворот — очень маленьких и крашенных неяркой охрой. Слегка озадачивало, что подход к ним был устроен загогулинами, в виде минилабиринта, как во всамделишных каменных крепостях. Чтобы со всех сторон поворочать посетителя, прежде чем его оценить? В двух шагах от этой ловушки был обрыв свежей колеи — значит, некие посетители легально ездят сюда по литерной трассе, не так, как я грешный.

Мы вошли, отпихнув одну из воротных створок, объединенных цепью, и оказались в парке. Изобильная растительность накатывала на нас вал за валом, роняла листья, семена и сухие цветочные лепестки. Один малый куст сеял наземь лакированные красные плодики — он был увешан ими, как скоморох бубенцами. Дальше рвались к небу деревья с пегими стволами, их лапчатые, как гусь, нежно-зеленые листы звенели в воздухе. Алая листва парила в выси, а над нею, едва укрывая собрата от солнца, чистым голосом пели иссиня-серебряные монеты. «Карликовая китайка. Платан. Медный бук. Эвкалипт», — говорили полузнакомые слова мои конвоиры. Да уж, вода тут явно была не в редкость.

За все этой флорой строения почти совсем исчезли. Я разглядел их, когда мы оказались в двух шагах: низкие и длинные, как бараки, окрашенные той же бурой охрой, что и ворота. Крытые переходы соединяли их в головоломку подстать входной. Окна были прорублены венецианские, все в веселеньких занавесочках и тюле, плоские крыши обнесены невысокой кирпичной решеткой. Над одной из загородок под азартный писк взлетал сине-белый мяч овальной формы, с другой свесились одежды. Крошечный ярко-красный лифчик сорвался с зубцов и повис на пустом флагштоке. Я потянул в ту сторону.

— Не надо, — деликатно поправил меня латинист. — Там у нас девицы. Командный пункт — третий направо.

Здесь рядом с пышно простеганной дверью из натурального кожимита была приклепана латунная доска с надписью — то ли

ДУРАКТОРАТ,

то ли

ДУРЕКТОРАТ.

По правде говоря, я подумал, что мне померещилось, солнышко в головку ударило, знаете. Или глазная ошибка получилась от скорости прочтения. Когда я потянул ручку на себя, передо мной простерся пустынный, обширный и какой-то абсолютный коридор: философ сказал бы — выражающий абсолютную идею коридорности. Комнат по сторонам не было, особой мебели — тоже: хлипкие бамбуковые ширмочки, обтянутые крашеным холстом, пуфы и подушки на тряпочных половиках и плетеных рогожах. Стены и потолок в массе выглядели так, будто о них протирали швабру, до того служившую рабочим инструментом авангардному художнику. Те места, где из хаоса вылуплялся кусочек какой ни на то гармонии, намек на некий предварительный умысел, окаймлялись с четырех сторон тончайшей работы филенками. Иногда через всеобщую чушь пробивались островки организованной образности, однако по своему содержанию это было еще того похлеще. Из сердца в самом центре панно вырастали ветви, на них появлялись коралловые цветы, а ближе к окраинам уже созревали плоды самого диковинного вида. Земной и лунный глобусы плясали в струе фонтана, как шарики для пинг-понга, или висли в виде помпонов на младенческих пинетках. Шеренга добродушных белых тигров и снежных барсов увозила на себе в дальнюю даль стаю обезьян, вытянувшихся столбиком и с лапами, молитвенно скрещенными на груди.

— Выпускники старались, — объяснили мне гиды. — Только как ни крась эту самую бывшую казарму, то и дело портяночный дух проступает. Перевоспитаем, ничего.

— Вот как? — рассеянно ответил я. В эту самую минуту я понял, что выпуклый золоченый фриз посреди стены, который отделял картины от панелей, составлен из книжных корешков, и всамделишных. Здесь явно в ходу были раритеты, и какие! Я и фамилий таких не слышал: Кант, Конт, Шопенгауэр, Нитцке, Паскаль, Масловичи, Боргес… — Так у вас и распределение есть? И куда?