Была сила Бет нынче не столь велика, а их противники научились — и от них же — хорошо сражаться, и злость их была страшна, как у всех, кто неведомо для себя как решился на нечто.

— Вот они, эти князья, блестят своей броней впереди войска, а броню эту харалужную, заморскую мы им продали. Этот женат на моей невестке, тот — на сестре твоей матери, за сына вон того я сговорил свою племянницу, а на дочери набольшего из них, редкостной красавице, сам наш каган каганов женил своего младшего, и тот принял ее веру, — переговаривались военачальники.

— О чем это вы? — оборвал их старший каган.

— Мы говорим, что родичи поднялись на родичей и брат пошел на брата, и одинаковая кровь падет на землю, за кем бы ни осталась победа. Хочешь — только повели! — любой из нас выедет из рядов и крикнет им в лицо то, что мы называли тихо, — имена их жен и наших дочерей, их мужей и сынов наших, — чтобы разъярить и пристыдить их?

— Нет, — покачал головой старик. — Сейчас они нарочно о том забыли, и не ляжет на них грех, если они нас всех убьют — а случится это, я вижу, неминуемо. А только напомни мы им — это встанет не только между ними и их Светлым Богом, но и между нами и Кок-Тенгри, как беззаконие и неправедность.

И когда он промолвил такое — сокол с голубого струящегося знамени сорвался в небо, а само знамя обратилось в туман или облако и ниспало на войско и всех людей Бет, окутав их и сделав невидимыми для противника. Однако и они сами ничего не видели — только зарницы от крыльев сокола, время от времени освещавшие туман.

— Кок-Тенгри берет нас под свою руку, — говорили люди со страхом, благоговением и надеждой.

Долго ли так продолжалось — они не запомнили: будто бы само время стало, и не было кругом ничего, кроме зарниц, тумана и ветра. Наконец, ветер утих, облако рассеялось — и народ увидал себя посреди обширной луговины, поросшей яркими травами, как в разгар короткой степной весны. Воздух пахнул водой, кругом копошилась мелкая живность, вдали ходили стада онагров и косуль, а замыкали этот мир горы, и были они мощнее старых крепостных валов.

— Хей! — крикнул старый каган. — Вот Синее Небо дает нам землю для заповедной охоты!

Что было с племенами Народа Палой Листвы? Мы не знаем. Только для них было даром и благом удержаться на своей земле, уцепиться за нее всеми корнями, мертвыми и живыми, — должно быть, так и стало. Скучно рассказывать о тех, кто не умеет слушать поутру голос ковыля, по весне — звон бегучей воды. Узнай лучше об их дальней северной родне, называющей себя Лет, о людях светловолосых и стойких. Этот народ был мирным и сражался только с лесом: люди валили его деревья, корчевали пни, выжигали поросль — и выдерживали его напор, сколь хватало сил. Лес был изобилен, не то что степь; и сочился молоком и медом, соком ягод и древесной смолой. Был насквозь пронизан жизнью, как его почва грибницей, трепетал множеством мелких жизней — птицы порхали в нем по ветвям, белки прыгали с вершины на вершину, барсуки и лисы закапывались под его корни. Проламывался через саженной вышины ягодник медведь или его матка — они были почти что родня народу Лет, то же лоси и детные лосихи с густым, лакомым молоком в вымени: их можно было и убить, но только в крайней нужде и то прося прощения. Бобры, что селились у ручьев, строили дома и плотины, — они и совсем были свои, деревенские.

Все-таки лес беднел. Но если в степи легко можно было уйти с тощей земли на многоплодную, то лесным жителям мешал их тяжелый быт, их обустроенность — свой дом, свой клочок расчищенной земли, немудрящий скарб, какой-никакой, а все же часть тебя. Так и сидели, доколе почва на засеках не бессилела, а зверь не переставал показываться охотнику. И голод стучался в двери и слюдяные оконца.

Что делать — уходить и снова выжигать лес, снова губить своего кормильца? Раз за разом они решались на это все с большим трудом.

И вот однажды они рискнули отказаться…

Ранним летом, когда только еще появлялись первые грибы и ягоды, трава наливалась соком, а тощие и бойкие звери, перезимовав под снегом вместе с травой или пробродив зиму в кустарнике, чуть нагуливали жирок, — леты уходили по еле заметным тропам. Строили шалаши, заимки и похожие на гнезда дома на ветвях. Легка стала их поступь по земле, и на ветви они взлетали, подобно соболю или кунице. Земля, которую они оберегали своим бродяжничеством, была к ним щедра и ласкова. Не трогали их сытые лесные волки, не кусали змеи в мрачных лесных распадках и не наводила лихорадку ледяная вода из подземных ключей. Путь их вел все вперед и вперед, и все чаще зима заставала их совсем в иных местах, может быть, в чужой, такой же брошенной соплеменниками деревне. Только теперь не было чужих деревень и чужих домов, и стало обычаем, уходя, оставлять хозяйство для пришлеца и гостя — того, кто придет следом.

Когда первые из них дошли до моря, оно тоже было чужое, чуждое — и, однако, открытое всем. Оно шумело и ударяло в берег, а вокруг него было иное море, почти неподвижное, из белого песка с узором волн — дюны. И почти такое же коварное: зыбучие пески могли затянуть в себя неотвратимее, чем вода или моховые болота, которые народ Лет знал слишком хорошо.

Оба моря были полны опасностей — и богатств. Дети, играя, первые нашли в песке удивительные камни: непрозрачно-желтые или истемна золотые и лучистые, в грубой, как земля, корке или обкатанные морской водой. От обыкновенного камня они отличались те, что плавились и горели в огне, но благодаря своей тленности казались еще прекрасней. Рыба в соленой воде была крупнее, неповоротливей и сочнее той, что ловили они в лесных речушках. Женщины плели на нее сети, мужчины строили лодки, чтобы плавать за ней, и умели справляться с волной не хуже, чем с буйным речным течением.

Так прожили они полуоседло не один век, борясь с морем, то побеждая, то терпя поражение (гибли рыбаки, тонули дети), — когда именно с моря нашла на них пущая беда.

То были черные рыцари на черных лодках невиданной величины: страшный белый крест, похожий на паука с обрубленными лапами, был намалеван на доспехах и вышит на парусах, и резной человеческий лик с огромными глазами — наверное, чтобы корабль зорче видел морскую дорогу, — украшал нос флагмана. Чужие пленники со странным, почти янтарным цветом кожи и волос, и легконогие нездешние кони, и всякие сказочной красоты вещи, награбленные неведомо в каких краях, наполняли бездонную утробу их трюмов. И вот они ринулись, и захватили, и пожгли дотла прибрежные поселения; однако зайти в лес и оторваться от своих лодок боялись. А прибрежные жители только по видимости были робки: оправившись от первого удара, они сумели, заглубившись в лес, подманить рыцарей к себе то ли мехами, то ли сказочкой о блеске золотых чешуек в речном песке, кое-кого утопить в болотах и зыбучих песках, кой-кого одурманить тем зельем, которым смазывались их стрелы на пушного зверя, и к тому же пожечь пару-тройку больших лодок, на которых почти не осталось стражи. Воины леты были неважные, да в гневе упрямы, как бес, и неотступны. И вот, наконец, они отрезали всех рыцарей от их кораблей и обложили, как волки стадо, но опасались пока подойти вплотную — грозна, как и прежде, была сила их врагов, и кони их были так же свирепы, как хозяева. А случилось это на границе двух царств — дюны и леса.

Тогда рыцари, сбившись сами в комок, вытолкнули из своих рядов вовне чужеземных пленников, низкорослых, желтокожих и темноволосых; женщин с детьми на руках, мужчин, кривобоких и сутулых от сидения на веслах, скореженных непомерной работой стариков. Уже не на людей походили они, а на загнанных и отчаявшихся зверей, и пахло от них зверем и болезнью.

Увидя их, леты заколебались. Никак нельзя было достать рыцарей мечом или стрелой, минуя живое заграждение.

— Мы им же сделаем лучше, если убьем: они и так уже не живут, а мучаются, — стали говорить некоторые. — Да что говорить, сами хозяева их прикончат, едва поймут, что не удается их уловка.

— Нет закона убивать безвинных! — сказала в ответ старшая из Матерей. На ней была такая же куртка из бычьей кожи и на долгих седых волосах — такой же шлем, как у всех, и копье в руке; ибо жены летов воевали рядом со своими мужчинами. — Это стыд куда больший, чем пощадить врага и отпустить виноватого.