Из-за таких слухов воздухоплавание было запрещено в корне, ибо лицо настигало в воздухе любого аэронавта и обращало его в безумца или блаженного; еще раньше запрет был наложен на мореплавание в зоне лилового запаха и потустороннего света, потому что команда в полном составе все чаще покидала корабль и пропадала неизвестно где. Как возносилась.

Злокозненное лицо тем временем продвигалось все дальше и выше, распластываясь по облакам, которые теперь все время закрывали небо над рифтом. Облака эти были на вид плотнее обычных и светились изнутри наподобие хорошего беленого холста.

Когда так долго — может быть, десять лет, а может быть, и сто — живешь в ожидании Страшного Суда или чего-то в этом роде, страх приедается и первичное потрясение проходит. Небесную аномалию списали на счет атмосферных и глубоководных явлений, цветы, отыграв, должно быть, свою роль, увяли или, скорее, опустились на дно, как вечерние кувшинки; и если район захоронения беспокойного объекта пока оставался закрыт для доступа, то явно по инерции.

Но однажды простец из тех, что проводят всю жизнь в бессмысленных мечтаниях, вздумал наняться юнгой на корабль, курс которого пролегал невдалеке от засекреченного района. Хотя на изыскательском судне всем и всегда достается так много работы, что и головы от нее не поднимешь, но ведь лодырь на то и лодырь, чтобы беспричинно в небеса глазеть.

И вот когда наш дурень безо всякой корысти глядел на воду, которая отражала такие удивительные, такие прекрасные облака… и потом обратил глаза кверху и радостно улыбнулся, глядя на слагающийся из тумана лик, — это лучшее из изображений отпечаталось на обратной стороне его век, будто негатив. Произошло то, чего хотели они оба, — Лик вошел в человека и полностью совместился с ним. Тогда человек понял, что это он сам отражается на светлом экране небес, где бессменно пребывает другое его «я». Их было двое, но когда они улыбались друг другу, то становились одним: это сохранялось и когда они отводили взоры друг от друга, а когда снова соединяли — умножалось.

— Вот, — устало сказал Мариана, — сам не понимаю, с чего меня тащит на сказочки с потаенным смыслом внутри, как брюхатую на соленый огурец. По своей природе я вовсе не мистик.

— Мне редко случалось глядеть на небо в детстве, — отвечал Арслан, — а в юности и тем более. Не осмеливался, наверное. Только не по той причине, монах, что мне приходилось убивать — в игре или взаправду. Ведь людская кровь не святее зеленой крови срезанных трав, да и сама плоть человеческая, как говорят христиане, не что иное, как трава. И не нам вовсе, как узнал я из одного прозрения, — созданиям с мутной кровью, не умеющей сверкать, — не людям, а деревьям дано величие совершенной жизни. Гигантским деревьям, этим вросшим в землю мамонтам и драконам. Широким многоствольным древесным семьям, распространившимся вокруг себя рощей, исходящей из одного семени и корня. Люди же теряют свое врожденное право из-за безумия и своеволия, которое обрушивают на то достояние, что вверено их жертвенности и попечению. Природа не мастерская и не лаборатория для эксперимента — и если теперь уже не храм Бога, то, по крайней мере, его приют.

— Похоже, в той жизни ты слегка стыдился своего ремесла, коли так пространно ламентируешь по его поводу, — тихонько ответил Мариана.

— Нисколько: ведь мы все обречены были жить внутри этого своего дела как бы в заточении, и когда расступались перед нами стеклянные стены — воздвигались незримые стены долга. Да ведь и меня самого убивали столько раз, что я не помню всех подробностей: лишь голубые и изумрудные города, золотые шатры куполов, сады и парки, башни и маяки. И если одни из них вносили в душу отчаяние и смятение, другие — вновь ее возрождали. Особенно памятен мне один пространный и прохладный сад в жарком восточном городе, куда я поклялся вернуться в конце моей жизни.

Мариана деликатно кашлянул.

— Да, прости, я совсем позабыл еще об одном своем долге — перед тобой. Твоя история и в самом деле напомнила мне один случай, что произошел… с ближайшим моим другом. Уж не знаю, что сможешь ты извлечь из нее для общей пользы.

И тут он поведал монаху правдивую житейскую историю под названием -

АВЕЙШЬЯ ХРИСТА

Этот мой друг был набожен до чрезвычайности — его родители, которых и в самом деле умертвили в одной из войн, которую они вели против моих родичей, были из последователей пророка Исы, да будет над ним милость Господа! Все время, которое оставалось от наших занятий, посвящал он, урывая его даже от сна и продолжая во время еды, — разглядыванию некоего изображения размером в ладонь ребенка: может быть, оно походило на тот лик, что в твоей повести обрел себе друга. Во время лицезрения мой друг шептал невнятные слова, затверженные в детстве, и просил о том, чтобы самому сделаться подобием своего кумира.

Есть ли у вас, христиан, такое суеверие, что беременная женщина, которую неведомая и нездешняя сила притягивает к какому-нибудь образу, родит его двойника? Я помню роман одного вашего писателя, имя которого созвучно слову, обозначающему в другом языке зелень: там речь шла о двух сестрах, одной — прелестной и доброй, второй — безобразной душой и телом, как каторжник с картины, что висела в кабинете их отца. И еще один человек, по имени «Майское Кольцо» или что-то похожее, сказал о злом овладении людьми и целыми народами через мертвый образ. И сказано было также, что лишь тот может противостоять «авейше», кто тверд духом и привык в любом деле полагаться на одного себя — и еще на Бога. Мой же приятель во всем полагался на другого человека — ты скажешь, лучшего и совершеннейшего из людей, и я не возражу тебе, но если ты будешь его человеческое ставить на то место, которое должен занимать Всевышний — я возражу тебе со всей энергией, что осталась в этих бренных костях и ноющем теле. Ибо я был свидетелем того, что произошло дальше с моим другом. В конце концом он так заворожил себя своим образом, что стал заявлять, будто теперь не он живет, а живет в нем тот Первочеловек. Ты должен помнить, чьи это слова, потому что вовсе не мой друг их изобрел — ничего не оставалось у него к тому времени своего, кроме тонкой пустой скорлупы, в которой играло небесное сияние: всё было заемное.

Он наполнил свою телесную кожуру идеей «не убий» и насквозь ею проникся. И стал испытывать жуткие угрызения совести, когда входил в игру и когда выходил из нее, когда ел в ней и когда спал вне ее, когда убивал и когда убивали его самого… И, разумеется, вскоре он — а при каких обстоятельствах, вовсе неважно — встретился в виртуальном бою со знаком окончательной и верной смерти. Надо сказать тебе, что все мы почитали такое за счастье, ибо это знаменовало выход изо всех игр и начало истинной жизни: но с ним, вопреки ожиданиям, вышло иное. Жизнь не ушла от него, но, видоизменившись, притекла к нему обратно по каким-то непонятным каналам.

Очнувшись, мой друг казался по виду совсем прежним, но внутри него был неизлечимый нарыв. Он постоянно повторял, что побывал за гранью, но там его отвергли, и сокрушался о том, что вновь обречен длить существование.

Расспросив его, узнал я кое-какие подробности. Видишь ли, он ожидал явления огромной иконы своего мессии, готовой раскрыться навстречу ему. А ему пригрезилось, что он сам сделался картиной, старинной персидской миниатюрой — и в то же время лишь одной из фигурок на ней.

Среди белых песков и камней, поросших мелколистым кустарником, умирал он, влюбленный безумец, и в последнее мгновение его жизни возлюбленная, которая прожила долгие годы с другим, а теперь была свободна для него, нашла своего жениха и склонилась над ним.

— Очнись! Ты узнаешь меня? — говорила она, плача. — Я пришла взять тебя в свою любовь.

— Нет, мне обещали иную встречу, — упрямо повторял он, потому что не умел играть ни в одной пьесе помимо той, сценарий которой вообразил себе сам, а прочие роли считал чуждыми себе и навязанными.

— Разве научен ты распознавать истинный смысл обещаний? — говорила она снова. — Образы меняются — смысл их един, но скрыт, как финиковая косточка в мякоти. Взгляни, я Лейла, в чьем имени — темная ночь.