— Нет проку в нашей учености, — воскликнул он, — раз не дарует она истинного видения!

А был уже вечер: ибо бились они так в продолжение целого дня. И вот сбросили они одежды, как отбросили прежде всякое и всяческое оружие, и обхватили друг друга, точно два борца, и возлегли друг с другом, так что ложем служила им вся земля с ее цветами и травами, горами и пустошами, озерами и руслами рек, — а покровом небо, расшитое солнцем, луной и звездами, как плащ халифа халифов. И стали они биться: сладостна была та битва и кровава, потому что никто из двоих не уступал другому в этом сражении земли и неба, света и тьмы, и ни один не просил и не хотел пощады.

Не было перевеса никому из обоих ни на первое утро, ни на второе; однако к третьему восходу утомились они и на время исчерпали себя; сон, однако, не смел к ним подступиться — только легкая дрема, что проясняет и освобождает мысли от грязи и пыли дня, укрепляет против кошмаров ночи. Тогда пришло к ним обоим некое единое, тихое слово и соединило: познали они, что двое суть одно, и в познании том стали нераздельны, как правое и левое.

И сказали они:

— Истина о человеке и совершенном облике его — не в страстях и не в споре, не в шуме и ярости: она приходит вместе с тишиной.

— Прекрасную сказку сочинил ты для непорочной лилии! — улыбнулась Серебряная Дева. — Ввек такого не слыхала: учили меня, что мое девство — развевающееся победное знамя и священное оружие, которое нельзя ущербить.

— Так оно и есть, о Дева Брани, — ответил Арслан. — Но смысл моей истории еще и в том, что любой войне положено кончиться, победные знамена приспускают, острые мечи перековывают на орала, влекомые быками, и долг наш тогда — перепахивать девственную землю и бросать в нее обильные семена.

— Наш — это мой и твой, что ли? — рассмеялась девушка.

— Увы, пока нет. Разве что ты восполнишь мой ущерб твоим избытком; но даже намекать на такое — неслыханная дерзость, так что о дальнейшем я промолчу.

— Мне говорил кое-кто, что в моей природе мужского ровно столько, сколько и женского, несмотря на обличье, — прямо сказала девушка. — Ну, допустим, я смогла бы смешать и разделить, как делают все добрые колдуньи, — во мне и правда есть крупица ведьмы, не совсем же зря меня ею объявили. Чем мы с тобой, слившись в браке, наполнили бы землю — новым сырьем для убоя?

— Любовью, — сказал Арслан.

Снял с нее шлем, взъерошил прямые русые волосы, подстриженные коротко, как у мальчишки, мягко отодвинул с дороги и прошел дальше.

— Любовью? — повторила она, глядя ему вслед. — Да уж, ее ты получишь в избытке там, куда направляешься. Еще не было такого мужчины в жизни моей нынешней Дамы, которого не насыщала бы она досыта и не поила допьяна, и не покоила до последнего предела… Только ни разу еще не доводилось ей переворачивать свой подбитый луной черный плащ перед тем, кого она в него заманивала и кого им укрывала.

На этих словах мир перед Львом снова всколыхнулся и подернулся рябью…

…Широкие марши лестницы устилал ковер цвета кардинальского аметиста с широкой бледно-золотой каймой: цвета развивали предпоследнюю тему Льва, когда сам он путем обычной мимикрии переменило и последнюю свою оболочку. Шафрановый цвет сосредоточился в рубашке, а свободного кроя пиджак и галстук были точно старое бордоское вино, превосходно гармонируя с ковровой дорожкой и придавая облику нашего знакомого изысканную новобуржуазность.

Дворец Исполнительной Власти претерпевал в ту эпоху либо затянувшиеся вакации, либо переизбрание в связи с ярко выраженным вотумом недоверия и был пустынен. Внутри стояла благолепная тишь, какая бывает разве что на море, когда ветер упадает наземь, в Госдуме между сессиями и в Суде Звездой Палаты короля Карла — между рассмотрением дел. Только вот не было здесь ни усеянного золотыми лучевиками рукотворного неба над головой, ни морального закона внутри. Бросалось в глаза только обилие полированных плоскостей из мрамора, лабрадорита, чароита, орлеца и змеевика, надраенная медяшка перильных копий и щитов центрального отопления, непроницаемо отполированные плоскости дверей, что лишь приблизительным созвучием трех согласных напоминали о волокнистом материале, из которого были сотворены столяром. Вместе взятое, всё это живейшим образом напоминало интерьер роскошной усыпальницы — и не было на него Влада, чтобы окончательно проявить и закрепить сие подобие.

Так Лев заблудился в коридорах власти, заплутал в лабиринтах Закона, Исполняемого Буквально и Трактуемого Как Бог На Душу Положит. Он был бы совсем похож на Тезея, наносящего эпохальный визит Минотавру, да не было у него заветного клубочка из рук любимой — один лишь почти что звериный нюх.

И вот он медлительно шествовал со своим особым грузом по коридору мимо череды казенных помещений, взыскуя места, где бы его пристроить. А места тут были в принципе очень людные, испытывавшие приливы и отливы различных партийных фракций в момент совершения ими всевозможных фрикций, то есть неконтролируемых телодвижений, и для его целей, которым приличествовал совершенно особый интим, не годились.

Выше залов для заседаний, курительных и игровых комнат, буфетов и помещения под грифом «Два ноля» простирались апартаменты тех чиновников, которые по своей младости, неиспорченности и новоизбранности не успели еще отхватить себе жирненькой столичной квартирки и проживали в уюте гостиничного пошиба. Рекреационные помещения отличались тут меньшей скученностью: рядовой парламентарий редко заходил сюда, чтобы отыскать единомышленников или отъединиться от товарищей по партии, скованных с ним единой целью. Именно здесь Лев и оставил свой объемистый кейс: в укромном закоулке между баром и мужской ретирадой. Завел будильник на тринадцать ноль-ноль послезавтрашнего дня, когда ожидался первый прилив отдохнувших, и удалился, всё так же следуя своему безошибочному чутью.

Это чутье заставило его, пустого и окрыленного чувством хорошо исполненного долга, подняться выше еще на два этажа. Башня здесь заметно сужалась, и были здесь расположены, судя по известному беспорядку, подсобные помещения. Он открыл первую попавшуюся (а на самом деле, вовсе не первую и тем более не какую попало) дверцу, вошел — и застыл на пороге, как Командор перед своим собственным надгробным памятником.

Сразу пахнуло на него оттуда паром и жаром. Туман плыл над водной поверхностью, временами слегка ее приоткрывая; жара была бесплотна, однако проедала до костей.

В широченной ванне-якудза (или как бишь там ее) вместе с ароматическими солями, душистыми травами, приправами и ослиным молоком плавал некий вытянутый беловатый предмет, похожий на гигантскую мандрагору. То варился суп из красотки. Впрочем, уже беглый взгляд заставлял предположить, что эта дама не из тех, кого едят, но из тех, которые сами сжигают в прах, стирают в пыль, растворяют, выпивают и поглощают, как Клеопатра жемчуг. Ибо сквозь опалово-зеленый раствор, покрытый перламутровой пеной, виделись формы, одновременно стройные и пышные. Тугие изюмины сосков выступали над поверхностью, венчая собой купола двух подводных Куш-Махалов, с ближнего края дважды по пять круглых багряных лепестков вырастали из гибких пальцев, подобных щупальцам пресноводной гидры. Самый дальний край был подернут дымной пеленой, однако между пальцами ног и раздвоением грудей, в самой глуби морской, ясно виднелся тот Бермудский Треугольник, что послужил причиною многократной гибели безупречных капитанов со всей их командой и их превосходно оснащенных кораблей, ибо узкая щель его испускала смертоносные и лишающие разума испарения.

— Простите, мне быть вежливым или джентльменом? — спросил Лев, направляя свои слова в то место духовитого облака, где, по его разумению, находилось лицо.

Купальщица басовито хихикнула:

— А в чем разница?

— Вежливый захлопывает дверь со словами: «Извините за вторжение, мисс», а джентльмен остается внутри и говорит: «Простите, сэр, мне сказали, что здесь запасной выход».

— Тогда, пожалуй, будьте джентльменом. Выхода тут нет и не было, но отчего не поискать?