— Я ведь только отгоняю паука, — добродушно ответил ему друг. — Хотя уж и противен же он! К тому же это самка, а про них говорят, что они поедают самца после совокупления.

— Не всегда, а только если он неосторожен, — объяснил пророк. — Зато какая это нежнейшая мать! Дети у нее на спине все скопом ездят, а она терпит. Такой самоотверженности неплохо бы поучиться тем из наших соплеменников, которые зарывают своих новорожденных девочек в землю.

— Вот и шла бы в другое место… исповедовать свою материнскую любовь и заботу.

— Знаешь, а ведь паутина еще и красива, — добавил пророк: он ведь был в придачу и мечтатель. — Смотри, как радуга отражается в гранях крепких нитей, как напряжена звонкая сеть! Ее нити сродни шелку, и паук так же, как шелковичный червь, прядет их из самого себя.

— Вот и любуйся. Нет, право же, какая упорная тварь! Уж ее работа снова почти завершена. Нам бы, разбитым и опозоренным, такое упорство и такое многочисленное потомство, не только телесное, но и духовное.

— Будет по сему, — вдруг отозвался пророк, — и победа придет, и с ней многие сыновья и дочери.

На него иногда находило то, чему он не знал названия, и вынуждало говорить вещи, которые он сам потом почти не помнил.

Однако тут им пришлось спешно прервать свою беседу, потому что они услышали в сотрясении земли звуки копыт и звон оружия, и уйти вглубь пещеры, обнажив мечи в надежде отбить недругов и прорваться.

Враги тем временем подскакали и спешились — они заметили узкий вход.

— Обыщем? — спросил один. — Впрочем, я эту пещеру знаю — небольшая, но холодная, и навряд ли в ней найдешь что-нибудь, кроме перемежающейся лихорадки.

— И все-таки те двое могли впопыхах туда забиться, — возразил ему другой голос. — По времени судя, дальше уйти они бы не успели.

— Не говорите пустых слов, — перебил их разговор тот, в котором наши герои признали самого главного своего недруга и гонителя. — Поглядите на паутину: от края до края, снизу доверху и в три ряда. Если бы они сюда вошли, всю кровососову работу напрочь бы сорвали.

— А сам он тут же притаился, — воскликнул еще кто-то. — Ох, до чего же мерзкая тварь! Вот я его саблей, а то она сегодня осталась без работы!

Потом над ним долго смеялись, что не по зверю снасть, а о том, что он мог обесчестить оружие, никто речи не завел. Слышно было также, как разжигали костер и ставили полотняный навес для отдыха — лезть в пещеру им после тех слов о малярии не захотелось.

Наконец, наступил ранний вечер, жара спала, и всадники уехали назад, решив, что сегодня им уже никого не поймать. Пророк и его друг вышли наружу, слегка надорвав плотную сеть.

— А что с паучихой — будущей матерью? — спросил пророк.

Он ведь был жалостлив к любому созданию Божьему.

И тут они увидели. Прямо перед ними на блестящей и как бы витой нити, спускающейся прямо из середины небес, парила паучиха. Спину ее рассекал косой крест — след от двукратного удара саблей; и эти шрамы тоже сверкали, как насечка на алмазной пластине.

— Интересно. Христианин бы добавил еще, что пророк принял этот знак как знамение и обратился в истинную веру из своего язычества, — сказала Мария- Хуана.

— Я не называл его имени, а, кроме того, пророк, которого ты имела в виду, ни с христианами не желал никогда ссоры, ни с иудеями — это ведь всё был его народ. Начертание же косого креста он понял в его изначальном смысле: как знак уравновешенности мужского и женского начал. В женщине он восхищался ее девической чистотой и изяществом, в женщине почитал мать, а в мужчине видел самоотверженного защитника жен, стремясь уравновесить обе стороны. Его преемники были не столь мудры и последовательны.

Рассуждения их прервал шум голосов и азартное погавкивание: то возвращались со своего праздника виноделы и виноделицы, и наша четверка попала прямо в азартную толпу, слегка хмельную — не столько от духа давленого и уже слегка забродившего на осеннем солнце винограда, сколько от танца и ритуальных вакхических выкриков. Руки до локтя и ноги до колен были обнажены, смуглые тела густо заляпаны гущей и соком, который норовили слизнуть псы, а щенята всех возрастов колбасой носились вокруг и тявкали из последних силенок. То были не телемиты, а скорее простые крестьяне, и четвероногая стража их имела вид одновременно почетный и шутовской.

— Собаки не налагают на себя обета безбрачия, — усмехнулся аббат, — но усердно блюдут противоположную Божью заповедь. Теперь вы видите, от чего отказались?

— Да мы как-то пропустили мимо ушей ваше предложение, отец Эмайн, — ответил Лев, — а вернее, сохранили в сердце своем, но приняли за шутку и вообще оговорку, на которую не требуется никакого ответа.

— Славные люди, и, по всему видно, их воздержание им проблем не доставляет — живут вволю, — добавила Мария-Хуана. — Впрочем, я же говорила, что есть самые разные породы людей, и в иных самой природой соблюдено равновесие. Но мне больше по душе здешний собачий народ — наверное, из-за той истории, что рассказал мне один знакомый народный избранник после ночи, побудившей его к сугубой откровенности.

И она рассказала всем повесть, которую мы назовем -

ИСТОРИЯ О ЧЕЛОВЕЧЬЕЙ ВЕРНОСТИ

Жил человек у самого кладбища… Ударение на и, пожалуйста. Так он и сказал, пародируя сразу и неоконченную фразу из «Зимней сказки», и новеллу Мьюриэл Спарк, что развила шекспировскую тему. Да, так вот поселился он в таком месте из милости, потому что был вынужденный переселенец и к тому же нацмен. Что это такое, я не знаю, мой приятель пробовал мне растолковать это при помощи синонимического ряда «чучмек — черный — черножопый», но на последнем синониме я возмутилась и ответила ему стихотворной парафразой: «О, прикрой свою бледную… ногу!» Так вот, этот беженец, какого слова мой дружок тоже никак не мог выговорить, все у него вэпэ и вэпэ, — мудро решил не тратить напрасно силы и время на хождение по инстанциям и обивание порогов: ибо у заглавной нации были аналогичные проблемы со своими соплеменниками, которых активно подвинули в направлении, обратном тому, в котором осуществлялось мирное завоевание территорий. Наш герой, правда, зарегистрировался по первому заходу, но сразу же после того залег на дно.

Дном была обширная помойка с внешней стороны кладбищенской ограды, куда свозили увядшие и растрепанные венки, ленты с помпезно раззолоченными надписями, грязные бутылки, наспех оплодотворенные провожатыми гроба и могильщиками, не столь философски настроенными, как тот, что повстречался принцу датскому. И вот он мыл и сдавал стеклотару, а его жена перебирала бумажные и тряпочные цветы, синтетическую хвою и обрывки лент, изобретая из этого нестандартные украшения на могилки, что в базарные дни расходились по ценам, втрое меньшим стандартных рыночных. На живые цветы с надгробий они не покушались: то была кража, а им не то что приходилось быть законопослушными из-за двусмысленности положения — они ими просто были.

Жила супружеская пара в двухкомнатной халупе из телевизионного картона с маркой «Сони», потихоньку обкладывая ее толем, жестью и фанерками, и мечтала накопить на деревенский домик из разряда безнадежных развалин: вынужденно переселились они в конце сентября и ужасно боялись второго наката здешней зимы — не той, что с желтыми листьями, как на родине, а той, что с новогодними елками и снегом.

Денег на еду им, в общем, хватало, а водки не потребляли. Однако, в дополнение к прочим незадачам, женщина оказалась беременной, а кладбищенские мильтоны (тут я снова путаюсь — он говорил, что к потерянному и обретенному раю эти особи не имеют никакого отношения) — так они вместо мусора нечаянно или с умыслом подожгли пустую хибару со всеми тамошними запасами. Прибежав, супруги застали самый разгар происшествия; и тут мужчина вмиг решился, наконец, уходить в место, которое приглядел раньше, но оставил на самый крайний и отчаянный случай.

В середине октября, ночью, неожиданно ударил мороз. И вот на белом, свежевыпавшем снегу, в пламени костра, которым было их прежнее пристанище, перед мужчиной четко вырисовалось огромное, низкое помещение бывшего склада или морга. Он знал, что зданием, ни на что путное уже не пригодным, овладела стая бродячих собак, по слухам, совершенно отпетых личностей, с которыми и мильтонам было боязно иметь дело. Но все-таки теперь он надеялся — потому что больше надеяться было не на что — отбить у них угол и хоть как-то там отгородиться. Надо сказать, что кое-кого из собак он иногда прикармливал, вовсе не думая тогда о пользе, которую мог из этого извлечь, но то были рядовые члены, чей вой перед вожаком значил, в общем, немного.