— Денег у меня нет.

— А откуда ты взял, что я деньгами беру?

— Принято вроде у людей.

— То, что принято, ты за порогом оставь! Да и сам ты непонятно зачем тут околачиваешься, только и кайфу, что на мозги мне капаешь. Спрашиваешь, да все не о том. Эх, кабы не Белянка…

— Тут Белая Собака повернулась к Шэди, деликатно и с некоторой долей отчаяния тронув его за штанину. Он понял.

— А чем у вас платят, госпожа Аруана?

— Таки допер до сути, — хмыкнула она. — Самим собой платят, парень. Да ты не робей, мы ж не каннибалы какие-нибудь, а простые средневековые граждане. Получается так: у каждого человека есть только одна твердая валюта — он сам, при каждом таком ходячем желудке есть мозги, которые хоть чего-нибудь да сообразят, а мозги лучше всего работают, когда человек в отключке: иначе говоря, спит и от себя придуманного отдыхает. Сон у нас, заметь себе, совершенно бесплатный, ибо вся корысть наша в сновидениях. А еще — в сказках, рассказках, притчах, фантазиях, небылицах, стишках и прочей легковесной чепухе, которая в миру почти не имеет веса — как говорится, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. За них мы накрываем на стол: как говорится, один вид информации в обмен на другой.

— Сны я вижу какие-то лоскутные и еще серым-серые, — с печалью произнес Шэди, — писать стихи и фантазировать никогда толком не умел, а небылиц в моей жизни и вовсе не случалось. Вот если рассказать вам, как я здесь очутился? Глядишь, и сам пойму.

— Уж этого мне вовсе не надобно, — сказала хозяйка. — У всех вас одно и то же: возжелали сразу подняться ввысь и ухватить заветное, ан нет — не далось! Но не беда: тому, кто стремится стать выше себя самого, приходится сначала спуститься в свои низы — ведь и чтобы в гору подняться, нужно пройти через глубокое ущелье. Вот только и нового в этом нет ничего.

— Есть у меня история о том, как мои родители встретили друг друга в годы войны. Отец был в армии, и послали его через всю нашу землю укреплять дальнюю границу государства. А маму туда отправили для трудовой повинности — также через всю страну, только с другого ее конца. Хотя нет, пожалуй, с третьего: земля наша, однако, шибко длинная и протяженная! Потом говорили мне они, каждый родитель тайком от другого, что была у отца невеста, а за мамой молодой морячок ухаживал — только не в пору пришлось и то, и другое, а когда настигла их обоих, маму и отца, их главная нужда, никого рядом не оказалось.

— И счастливый был брак? Благоприятный ли для зачатия? — спросила Аруана с двусмысленной улыбкой.

— Да, наверное. Ссор не было, я здоровенький был в младенцах, дом зажиточен, работа радовала. Только вот я, наверное, оттого и пуст, что в благое дело соития ни один из моих родителей не вложил всего себя, а лишь небольшую частицу. Хотя, быть может, не совсем это плохо. Отец в молодости был страшный жизнелюб, но со временем это выродилось в животную страсть к существованию; мать же мечтательна и нежна сердцем — а стала исполнена уныния. Я счастливо избег первого, зато во второе окунулся с головой.

— И в этом нет решительно ничего особенного, — покачала головой хозяйка. — Тем более, не ты сам пережил и их встречу, и влюбленность, и оскудение чувств, которое я вывожу из твоего рассказа, — а тебе о том рассказали. Однако не видится ли тебе некий перст в том, что ради производства тебя на свет понадобилась одна из самых страшных войн в истории? Ради того, чтобы сорвать мужчину и женщину с насиженных мест, вырвать их из обусловившего их контекста и заставить соединиться в тебе, на первый взгляд не стоящем таких хлопот и затрат?

— Я как-то не думал о себе из такого угла зрения, — пожал плечами Шэди. — Разве я такая важная персона?

— А как же иначе? — Аруана уперла руки в боки и перегнулась назад, отчего ее бюст вместе с животом нависли над его тощей плотью подобно уступам скалы. — Да ведь ни один из людей не ведает, кто он есть и какой замысел претворяет в жизнь. Ты — живой символ, буква на обложке никем не прочитанной книги, которая и есть ты истинный: так сказать, книги о настоящем человеке, написанной вовсе не Борисом Полевым. И самое скверное, что так мог бы ты и по жизни пройти, не повстречавшись со своей единоличной и одновременной всеобщей Книгой, не прочтя в ней истории о себе самом, не выпив ее вина и не одев ее своей живой плотью.

— Я ведь вина не пью, почтенная женщина, — отвечал Шэди, — и вообще по необходимости вегетарианец. В городе Полынове все, кроме травы и молока, было нечистое.

Она даже рот раскрыла на такую невиданную тупость — что, впрочем, соседствовала в нем с неслыханной прозорливостью — и с безнадежной миной переглянулась со своим котом. В этот критический момент некто снова налег на дверь снаружи и вышиб ее с громогласным комментарием:

— Как это может статься — вегетарианец в одной твердой форме? Чушь собачья и кошачья.

— Тем более, — вторил другой голосом гораздо более тихим и вежливым, — у нашей милой Арауны большая часть информации записана именно на жидком кристалле. О вине я не могу судить из своего личного опыта, но чай тут есть и крупнолистовой, и мелкий, и из трех верхних зеленых веточек: так сказать, в формате ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво и даже со шрифтом бриллиант.

С этими словами на сцене явились сразу три новых персонажа. Широкий в кости верзила, белобрысый с проседью, носил поверх шикарной черно-бурой рясы с пролысинами и подпалинами совершенно удивительный защитный жилет, долгий и многокарманный. Его спутник, казавшийся гораздо его моложе, смуглый и слегка женоподобный красавец с черными кудрями и странно застывшим темным взглядом, держал на жесткой привязи великолепную длинношерстую борзую палевой масти, расчесанную на прямой пробор и с длинными девичьими ресницами. Огнедышащий кот Ирусик снова фыркнул, но вроде как с одобрением, и отступил за кулисы.

Верзила выдвинул из-под ближнего полустола табуреты, сам уселся покрепче и заботливо усадил красавца, показав борзой место у ног последнего. Затем сунул руку в левый верхний карман своей одежки, вытащил оттуда крошечного, длиноногого, как паучок, и совершенно голого щенка (это будет уже номер четыре), поместил на стол прямо перед собой и весело рявкнул:

— Арауна, сей минут кофе со взбитыми сливками! Кофе для меня, сливки для сеньориты. И, смотри, побольше! Потом, две порции блинов с черной икрой — одну Идрису, другую — его исламской псине. Только водки к блинам им не давай — он сам признался, что непьющий.

— У тебя опять новая, брат Леонард, — заметила старуха.

— Прежнюю в люди вывел, — ответил он с гордостью. — Умница такая, что на лету любую науку схватывает. Ну, да и наука моя не больно тяжела, не чета Идрисовой: компаньонка ведь не поводырь.

— А им вы, значит, отпускаете без кредита и предоплаты? — вполголоса заметил Шэди, когда хозяйка харчевни промчалась мимо уже с полным подносом.

— Они, Мастер Лев да Горный Барс, мне самой в свое время кредитов надавали — ввек не расплатиться, — буркнула она. — Вообще-то сие и подавно не твое дело, верно?

Тем временем щенька взахлеб поглощала сливки, куда Леонард искрошил еще и здоровущий собачий сухарь. Борзая кушала из рук хозяина деликатно, как подобает собаке хорошей породы, в то же время с живым интересом наблюдая за хозяином и другими гостями. Странным было, что сам Идрис не пытался встретиться с нею взглядом, как обычно делают заботливые хозяева.

— Он что, слепой, Идрис? — спросил Шэди между делом. — Странно.

— Ишь, дурень дурнем, а интуиция работает, — ухмыльнулась хозяйка. Как-то незаметно они очутились рядышком на одной скамейке, а Белладонна положила голову старухе на юбку. — Это я не об Идрисовом зрении — надо самому быть слепым, чтобы не замечать его изъяна — а о том, что ты верно угадал характер здешних мест. Излечить глаза ему тут плевое дело, он сам не хочет. Видишь ли, Идрис любит и умеет обучать псов-проводников для слепых, с этой же Зюлейкой они так крепко подружились, что повсюду желают ходить вместе. А их брат мусульманин никак со своими собаками не разберется: то они для него наследие проклятого зороастризма, так что и в дом их пускать противно, то в хадисы их помещают, а в Коране и вовсе целая глава посвящена верному псу семи эфесских отроков. Но если человек без пса как без глаза — тогда все проблемы побоку. Только я, с другой стороны, не понимаю, что за выгода Идрису держать в поводырях крылатую молнию.