Все это время Закария провел в предвкушении той нечаянной радости, какую получит его Лиз, исподволь готовя к ней ее некрепкий разум. Сама Лизе тайком от него копила в грудях молоко, в матке — живой бархат. А Лизина племянница все эти месяцы существовала во тьме предсказанного и в сиянии вещих снов. Они были чудом. Чудом было и то, что ровно первого апреля они с Иосией прошли под старой и еще сонной вишней — и она зацвела прежде листьев. И что было им обоим дела до того, что у вишен всегда так, а для библских девушек не редкость завязать свое единоличное дитя? Весь мир говорил с ними — и весь мир полнился знаками.

Шамс

Допустим, что мама Ани сроду не заводила разговора о своем сиррском прошлом, будто его и не было вовсе; а Син и не спрашивала, в душе вполне согласившись с таким запретом. Но существовала некая очевидность, которую можно было обойти по кривой, но никак нельзя было замолчать — умение видеть сны, в конечном счете связанные со своим прошлым (эта странная особенность передавалась в семье по женской линии) и балансировать в них на узкой грани вымысла и яви. Сны женщин рода Анны обладали мощью и способностью глубоко уносить в иной мир, колдуя и изменяя не только невесомую лунную душу, но и плотное, солнечное телесное обличье. «Сирр у нас в крови», вынуждены были признавать они в тесном кругу; впрочем, как всё, что записано в изначальной творящей программе, данная особенность не нуждалась в таких подтверждениях.

Вот какой сон приснился — или, можно так сказать, постоянно снился — подрастающей Син; ибо в ночное время суток она пребывала в нем неизменно.

Дитя, нежданно порожденное крепкотелой амазонкой, с первого мига своего появления на внешний свет было обречено, обручено и посвящено тому, что являлось средоточием библиотского бытия: Дому. Закария, друг отца, в то время еще не ушедшего за предел, человек, который значил куда более, чем значащееся за ним место в Доме, на глазах у всех принес едва умевшую ступать неокрепшими ножками девочку к подножию широченных ступеней, ведущих вглубь амфитеатра, провел под одной из пяти арок, с надписью на ней: «Книга — источник всяческой премудрости» и ласково понудил ее переступить через невысокий порог. О значении действий она не спрашивала, потому что это не имело для нее смысла, о значении слов — просто потому, что тогда не умела читать. Это началось для нее чуть позже — погружение в океан словесности, обручение с наукой, в коей здесь видели корень бытия.

Незримо же введена была она в невидимую же обитель, что совмещена была с видимой; так явь есть обратная сторона сна, а сон — лицевая сторона яви.

Никто не мог догадаться, как много значило для существа, подобного Син, пребывание на пороге двух миров и двух жизней. При самих святынях, именно книгах, она состояла пока на самой ничтожной, по своему малолетству, должности: подметальщицей и усмирительницей пыли, что постоянно сочилась из секретных хранилищ в круглый зал и оседала на сверхчувствительных зеркалах мониторов. Однако Син непрестанно училась.

Каждое утро, едва просвечивающее через ночь, поезд мчал Син и других девушек по тоннелю. Как добирались до работы мужчины Дома, ее не заботило: возможно, они не опасались ходить по наружной стороне земли, будучи никому не нужными, но также возможно, что такое несоответствие диктовала смутная логика ее личного сна. В этом сне всегда было неясно, чего следует опасаться: если и верно, что Сирра, то что вообще могло ему помешать? Ведь он и в самом деле мог прийти куда захочет и когда пожелает.

Мелькали буро-зеленоватые бороды мхов на стенах тоннелей, покато-скользкие, крытые плиткой платформы и ступени заброшенных станций — страшно было подумать о том, чтобы сойти на них и двинуться по этому неприродному леднику. Иногда поезд выходил на поверхность, огибая как бы некую гигантскую цветочную клумбу — этого почему-то боялись еще хуже, чем полутьмы земного чрева, возможно, оттого, что Сирр любит алое на зеленом. Вагоны убыстряли ход, будто цель их назначения находилась в сотнях морских миль, и охранник — один муж на всех девушек — дремал в ритме хода поезда с открытыми и бессонно злыми глазами.

Син и сама задремала: отвернулась к стене, прикрыв веки. Перед ними пошли цветные картинки, подвижные татуировки на оборотной стороне лобной кости — эти сны во сне были привычны и успокаивали: среди других людей не чувствуешь себя так хорошо защищенной, как среди своих личных фантомов, которые берут тебя в кокон. Страх во сне переживается острее и слаще, и вскоре ты к нему привыкаешь, а к неземному счастью и печали видений привыкнуть не можешь, но и это хорошо.

Вот в таком сне поезд затормозил посреди степной ковыльной равнины, и его окружили всадники в длинных плащах. Охранник дернулся было навстречу, но упал на место, будто оглушенный — или не будто? Девушки застыли, и Син показалось, что они все спят, кроме нее самой, диковинным образом поменявшись с ней местом в реальности и состоянием. Всадники спешились и всей вереницей зашли в вагон, неторопливо ступая по проходу и вглядываясь в запрокинутые лица. Время от времени то один, то другой из них поднимал девушку на руки и уносил наружу. К Син тоже подошел — самый рослый и темный изо всех, как ей показалось. Взял за руку и приподнял с места, уводя наружу.

Опустевший поезд смог, наконец, тронуться и укатил вдаль с теми, кто остался. Похитители дев устроили их на широких седлах впереди себя, сами сняли наголовники и отбросили крылья плащей за спину. Обыкновенные парни, даже собой пригожи, подумала Син, только вот кожа потемнее, чем у книжного червя. Своего собственного всадника она не смогла увидеть: только руки с длинными пальцами охватили ее стан и борода щекотала шею. И еще был голос, почти без плоти, звучащий внутри.

И было очарование мира, что застыл вокруг, его зелени и огня, блестящих соляных озер, изогнутых ветвей цвета кости, прогалов скудного краснозема и плоских скальных выступов посреди яркого узорного цветения и листвы. Скудная красота этого мира ничем почти не превосходила ту, с которой Син ежечасно встречалась в своем библиотском бытии, но на удивление легко соединялась с ее душой, странно умиротворяя и освобождая, ворожа и расковывая. «Это непривычно мое, а то — то было всегда привычно чужое», — подумала Син невнятно, а вслух произнесла:

— Всё-таки здесь пустыня.

— Ты хочешь сказать, что она невзрачна? — ответил ей невидимый голос. — Но знаешь, как говорят у нас — красота не в пустыне, красота в глазах смотрящего. Ты еще не научилась видеть — попробуй смотреть через меня.

— Твоими глазами? Сначала мне, наверное, нужно увидеть сами глаза, — ответила Син, дивясь и ужасаясь новой своей смелости и открытости.

— Нет. Сейчас ты и моего лица не сможешь увидеть, даже если я позволю тебе обернуться; а ведь глаза важнее. Сперва мы с тобой должны стать единой душой, затем — единой плотью. Ведь тело — маска души, которую надевают на человека другие люди: они видят и воплощают лишь то, что согласуется с их мнением о нем, и этим заколдовывают его. Я не вполне таков, как я есть, — ведь мужчина создается женщиной.

— А женщина — она, выходит, творится мужчиной?

— Нет, никогда. Я бы сказал — миром. И еще бы сказал — ее детьми. Всем тем, что она пропускает через себя и порождает заново. Однако мужчина любит воплощать в женщине свой фантом — вместо того, чтобы познавать ее самое.

— Ты таким способом спросил у меня, хочу ли я такого… познавания? — ее протест показался ей самой почти шутливым.

— Я лишь спросил, хочешь ли ты сделать меня истинным мужем себе и подарить мне истинного мужа.

— Так скоро? Если я скажу сейчас «нет», это уже будет неправдой, а сказать «да» еще боюсь.

Всё было как во сне — таком сне, когда незнакомое бывает роднее привычного. Лишь какой-то мелкой стороной ума Син в очередной раз подивилась себе самой. Мужчина понял:

— Сказать тебе, почему ты со мной так свободна? Ты — моё предназначение: я узнал тебя по одному твоему запаху. Имя твое я также прочел: оно означает Луну, и прекрасную волшебницу, что погубила недостойного короля, и еще в нем — скрытый знак завершения всего существующего. Но произнести его губами я не смею. Ты тоже должна внутри себя знать мое имя — Солнца, и Льва, самой царственной из пантер, и Побеждающего Героя — но этого имени еще нет ни на твоих губах, ни в твоем сердце.