— Сиррской.

— Угм. Это о тебе сказано: непаханое поле, зато плодородное, — кивнула Крыса. — Сирр ведь только для вас — палящее солнце, знак жесткой очевидности; на деле это скорее мягкий сумрак. Библ есть разум и цифра и все понимает логичным и оцифрованным; а Сирр — неопределенность и неопределимость, та гибкость, которая подходит ко всему на свете, оттого и подходить к нему самому надо со всем возможным хитроумием и изощренностью чувств. И говорить не прозой, но стихами.

— В хорошей прозе много есть и от стихов.

— Но свести к цифре можно лишь ту, что заурядна. Впрочем, Коран — это книга, взятая по счету, да и в Библии отыскивают числа зверя и человека…

— Наверное, там и цифирь иная.

— Именно. Сам принцип…

— Эшу, мальчик, — донесся до них сладкий альт пожилой Альдины. — Если там все в порядке, то ты можешь и поработать, не правда ли?

— Ох, мне идти надо, — проговорил Эшу. — Вы хотели бы договорить?

— Пожалуй что да.

— Ночью, во время одного из моих дежурств?

— Подходяще.

Тихая ужасть 2, или Учение Премудрой Крысы

— Как острят люди, нельзя соединять мышь, крысу и батон в одном семантическом гнезде, — говорила Крыса следующей ночью, — кто-нибудь кого-нибудь ненароком возьмет и сожрет. — Я вон только и умею, что батон жать.

— Клавиатуру? Так ведь и мышь называют.

— Арготизм устарел. Батон теперь — кнопка, а их совокупность — Клава, — уточнила Козя, что также здесь присутствовала вместе со своей подругой.

— В общем, выйти на изнанку рабочего поля у меня еще выходит, — объяснила Крыса, — прочесть иконки и уловить их смысл — тоже. А щелкнуть курсором на ввод — тут не наши, а твои руки нужны, человеческие.

— Куда и что вводить, в эти обводы? — Эшу нагнулся над Крысой, удобно засевшей в вертячем ортопедическом кресле, и пошарил мышью по сияющей пустоте, целясь в одну из рамок. — Я верно делаю?

— По крайней мере похоже, иначе бы нас отсюда напрочь выперло.

— Ага, получилось. Мы обрамились. Дальше что?

— А дальше сядь на мое место, — Крыса подвинулась, уступая ему часть сиденья, потом взгромоздилась ему на колени тяжелым теплым задиком. — Дело не совсем, понимаешь, в наших с тобой пальчиках. Стихи надо туда вводить, а я никаким не обучена.

— Какие стихи?

— Если бы Он был цифровой, тогда какие-то заранее оговоренные, а так — любые. Напиши и еще раз щелкай. Ты много их знаешь?

— Ну… Что значит — любые?

— Лишь бы хорошие и подходили к настроению, так говорят. А комп тебе ужо выдаст в приблизительном соответствии с ними.

— А чего мы хотим, Крыса?

— Того, о чем ты всегда думаешь. Мне-то всё равно, на интерес работаю. Ну?

— Я хотел найти главную Книгу, — решительно сказал Эшу.

— Ого, по мелочам мы не играем. Разве Иосия и дон Пабло не выучили тебя, что это тщета и суета и никогда не приведет тебя ни к чему доброму?

— Может быть, нужно вспомнить все стихи о книгах, которые я когда-либо читал.

— А еще проще — твои стихи. Чтобы представиться.

— Это получится нескромно. Что машина знает обо мне?

— О тебе? В нее загружены все стихи в мире и возможность любых стихов, даже твоих. В виде тончайших настроений, — хмыкнула Ужасть. — И каждая строка, которая чего-нибудь стОит и на чем бы то ни было стоИт, открывает тот путь, что на нее похож. Есть стихи о выборе, есть — о Пантере, о чтении и, конечно, о книгах.

— Я знаю одни такие. Не мои, конечно.

И Эшу торопливо набрал в одной из рамок, которая послушно изменила свои пределы:

«Строем золоченых свай

Вбиты в полку томы;

То ведет в небесный рай

Мостик, нам знакомый».

— Браво! А теперь щелкай мышью, авось железо не рванет!

И тут перед ними открылось подобие живой картины: поле, через колышущуюся траву были видны извилистые дороги. Ветер был нетороплив, жарок и мощен, как хороший конь. Небо было цвета земли, земля — цвета неба. Внутри живого изумруда легкий туман стелился над озерной водой, мелкие розоватые цветы облачками отражались в вечерней заре.

«Что будет со мной там, снаружи, пока я брожу в виртуальности? — подумал Эшу. — Как притвориться — просто спать или делать вид, что я бодрствую среди вечных рецептурных распечаток, дамской болтовни и сплетен, книжной пыли и мышиных запахов? Ладно, если не думать, то та моя сторона сама за себя постоит».

— Правильно мыслишь. Ведь что делает твое тело в твоих особенных снах? — спросила Крыса, наклонясь над его правым ухом. Почему-то она, слегка уменьшившись, сидела у него на плече, как ангелок или ручное животное Карабаса. — Само о себе заботится. Так что давай действуй!

И он пошел по той тропе, что первая легла ему под ноги.

Эшу наслаждался живым воздухом поля. Тропа привела его к воротам высотой почти до неба, к которым вело широкое, как паперть, крыльцо из плоских известняковых плит. Ступени были по виду природные: так выветрилась порода. Ворота, которым они вели, выкованы были из звенящей бронзы, которая отзывалась на любой порыв ветра. Две птицы, по одной на каждом створе, смотрели на внешнего зрителя и друг на друга: лица были человеческие, у одной грустное, у другой — слегка улыбающееся, но нельзя было с точностью определить, кто из них печалится, а кто смеется над человеческим неразумием.

— Во сне я видел такие врата, — сказал Эшу, — только вокруг ничего не было.

— Не такие, а именно эти, — поправила Крыса.

— Голубиная Книга, — продолжал он зачарованно. — Птицы Сирин и Алконост.

«Лишь далеко, на океане-море,

На белом камне, посредине вод,

Сияет книга в золотом уборе,

Лучами опираясь в небосвод».

— Обложка, всего-навсего, — Крыса положила свою лапку на его длиннопалую кисть. — Заболоцкий это знал. Щелкни-ка вдругорядь.

Тут он заметил, что механическая мышь, какая-то странная, без хвоста и со светящимся брюшком, так и осталась в его правой руке. И щелчком открыл створки, которые подались с мелодичным колокольным звоном. Оттуда хлынул свет — это был тот световой колодец, что и в зале Дома, но как бы более проницаемый и склонный к превращениям.

— Свет есть очаг, книга есть дверь за очагом. Всегдашний ключ — стихи, — забормотала Крыса. — Вспоминай же!

— Стихи тоже вводить надо. А ни иконок, ни пустых рамок я никаких не вижу. Если прямо по столбу щелкнуть? Кто-то говорил, что в нем сокрыты все книги и все книжные истины, так пусть сам выбирает, что ему надо.

— Отчего ж не попробовать, — вздохнула Крыса. — Хотя, с другой стороны, самый короткий путь к смерти — не всегда самый увлекательный. Может быть, еще что-нибудь выдумаешь?

— Вроде есть подходящие стихи. Только я не у самого поэта прочел, а в сказке моей любимой. Не к случаю, наверное.

— Все равно валяй.

— Как? Клавиатуры нет.

— А ты голосом.

— Ладно, авось не рванет, как вы говорите.

И начал:

«Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит,

И, Всевидящим Богом оставлен,

Он о муке своей возопит.

А ушедший в ночные пещеры

Или к заводям тихой реки

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Не спасешься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть».

— Вот это и в самом деле алгоритм! — воскликнула Пресвятая Крыса, услышав четырехчастное стихотворение пророка, который, не любя символы, то есть иконы и заместители реальности, свято верил в мощь первозданного Слова. — Ты смотри, все куда-то пошло-поехало.