Казался он не так высок, как Эшу: его шести с половиной футам было что с собой делать. Ибо хотя стоял он неподвижно, в нем было замкнуто яростное и направленное беспокойство, которое ощущалось, как музыка в молчании, вытекало, как теорема из леммы. Оттого и волосы его, стоило ему повернуть голову, летели вдоль невидимого и неощутимого ветра. Стало быть, не напрасно полагают, что в том, как человек стоит, легко различить прообраз его будущего движения.

— Кто ты? — спросили оба юноши одновременно и почти без удивления.

— Позвольте представить, — услужливо произнесла Крыса, которая каким-то чудом ни разу далеко не девалась, в отличие от прочих зверей. Во всяком случае, не девалась далеко. — Эшу, это Галиен, Галиен — это Эшу. Шоколадно-черный Рокер и Стебель Спаржи.

— Однако твои слова не снимают вопроса, — возразил ей Галиен.

— Перед тобой персонаж твоей гениальной компьютерной разработки по проникновению в Дом Книги, Галочка, — хихикнула Тихая Ужасть. — Проникновению с последующим обрушением и пожаром, как тебе мнилось.

— Мне? А не ему? Погоди, крыска. Играл-то ведь я, — воспротивился Эшу, — и не в гибель Дома, а в поиск Золотой Книги Жизни. Ну, может быть, серебряной.

— Значит, коса нашла на камень и дока на доку, — разъяснила Крыса. — Вы оба искали брата и союзника — и нашли, с чем вас и поздравляю. Только, ради всего святого, не надо спорить, кто из близнецов главный: эпос говорит нам, что кончается такое смертоубийством. Или, что то же, разбитием зеркального стекла.

— Так мы и в самом деле близнецы? Ввек бы не догадался, — сказал Эшу.

— Зеркальные, дружок, сказала я. Причем одно из зеркал светлое, другое — темное. Лицо и оборот. Орел и решка. Вот что значит иметь вокруг эту навороченную электронику: предаст и продаст. Вы въехали в ситуацию одновременно и наложились друг на друга, как две прозрачные переводилки.

— Въехали — то есть поняли? Прониклись? — спросил Эшу. — Ты этот жаргон оставь, Крыса.

— Ну, вроде того, но не просто поняли, а сами стали ситуацией.

— Понять нечто — значит создать это, — сказал Гали серьезно. — Слово и в самом деле жаргонное и грубое, но само положение истинно. Я давно подозревал, что суть вашего Дома не есть настоящее бытие, и то, что я попал в Дом изнутри игры, созданной мною и такими, как я, — лучшее тому доказательство.

— Не робей, братцы, одна иллюзия другой стоит, — сказала Тихая Ужасть, показав крепкие янтарного цвета резцы. — Что делать-то будете? Читать третий стих и искать третьего, как пьяницы?

— Во всяком случае, играть, если уж начали, — решительно сказал Гали.

А пока он рассказывал о себе следующее:

— Вначале Сирр называл меня Яхья: может быть, и Лизе произнесла это имя посреди пустыни, передавая меня из рук в руки. Брат своего брата. Сын брата Божия, Галахад, благородный юноша-рыцарь в сокрытии, bel inconnu. Галиен, мальчик с аверса монеты. Я носил такую монету на шейной цепочке, там не было ни цифр, ни знаков, а только два рисунка: на аверсе отрок и дерево, на реверсе — совмещенные меч и чаша. Дитя монеты: символ мой — золотой обол, плата за переправу через великую реку забвения сущего, стирания слов и понятий. Все три мои облика в этих сменяющих друг друга именах.

С ним Эшу стал вести себя смелее — рылся в археологических залежах истинных книг, разрывал их культурные слои в забытых хранилищах, разрушал виртуальные скопления, пуская себя по электронным световодам в виде пучка или комка живой энергии… Гали стоял на страже.

Отшельник, или Нарджис

Эшу прочел третью строфу — и…

Библский пленник вырвался на волю ценой разрушения Храма Нечестия, своей духовной тюрьмы и храмины своей плоти. Он стал юным отшельником в глубине магического леса и читал одну лишь книгу — Книгу Джунглей. Как Прометей свое кольцо выковал из звена цепи, которой прикован был к скале, так и он оставил на память о своем пленении своеобразную тонзуру, пятно на коже сзади под волосами, натертую широким бронзовым ошейником. Пятно было также знаком его превращения из зверя в истинного человека.

Сами волосы отросли, но он никогда более не убирал их в косы, разочаровавшись в своих соплеменниках, насытившись любовью, а, может быть, желая приумножить свою силу, заключить ее внутри себя — ту мощь, что насильственно исторгали из него люди и пили, как хмельной мед.

Однако лес был не из тех, что легко возвращают потерянное и отнятое. Засуха и голод пришли сюда, они истощали зелень, а озера отравляли миазмами распада. Жухли травы и листья, внутри цветка заводилась гниль, пожиравшая завязь, сама земля обращалась в прах. Звери не могли насытить себя и расплодиться, и многие гибли. Везде, куда ни бросишь взгляд, господствовало разрушение форм и связей, и ничто не достигало своей цели и назначения.

Казалось, нечто насущное ушло из мира, тот стержень, который удерживал его и предохранял от распада и бесформия.

Такое было повсюду, не только в Лесу. Однако там, где жизнь продолжалась по-прежнему, в обыкновенных лесах и городах, никто перед лицом преизобиловавших признаков цветения, внешних примет жизни не мог ни заметить, ни, тем более, назвать это зияние его именем. Пища не насыщала, огонь не грел, вода не утоляла жажды; но это рождало в людях лишь жадность, алчность и чревоугодие.

Отшельник двигался берегом реки, опираясь о свой посох, загнутый кверху в виде рога; знал, что так делать нельзя, но всеобщее бессилие одолело и его. Нет, не так: внутри него теперь стал даже избыток силы, причем такой, будто он по капле вобрал и обобрал весь истекший мир, но силы замкнутой и заточённой. Как сломать преграду своей плоти и выплеснуть наружу эту нежданную мощь, саньяси пока не знал. И двигался почти как сомнамбула, в ожидании неизвестного знака, в темноте и влажной дремоте изначальной рощи.

Внезапно он услышал невдалеке — ему даже почудилось, что у самых ног — тихий рык. Он огляделся: на проплешине в густой пожелтелой траве лежала, вытянувшись о весь рост, самка царского леопарда, огромная черная пантера: узор на ее шкуре, черный по истемна-серому, даже в полумраке светился и переливался, меняя свои очертания и делая зыбкими контуры зверя. Пантера была почти неподвижна оттого, что истощение ее достигло предела; ибо не только голод испытывала она — у сосцов ее лежали новорожденные дети, семь пятнисто-черных, как и она сама, детенышей. Чудом было как их рождение, так и полное сходство с родительницей — ведь известно, что и темные леопарды крайне редко производят на свет тких же темных. Но сейчас эти царственные потомки находились в жалком состоянии — искали молоко и не находили, теребили пустые сосцы и не могли вслух возмутиться коварством и лицемерием природы.

Их мать, обессиленная, как было сказано, сразу голодом, жаждой и родами, могла лишь слегка приподняться навстречу незнакомцу.

— Сестра, — произнес отшельник, — я несу в себе мир. Если тебе нужно нечто от меня — возьми, даже если это будет моя плоть.

Разумеется, тут он вспомнил Будду, но то, что он произнес, хотя и вполне искренне, было одними словами.

Пантера попыталась ответить — и не смогла. Ему показалось, что если бы она заговорила, то была бы человеческая речь. Еще он заметил, что вокруг ее брюха показалась скудная кровь, будто она порезала о траву сосцы, набухшие пустотой.

— Тебе нужна не плоть, а вся моя жизнь? — повторил отшельник.

Пантера попыталась достичь его ползком, но помешали дети, что повисли под животом и путались в ногах. Отшельник подвинулся еще на шаг и сел перед пантерой на корточки:

— Может быть, ты возьмешь мою силу — мою прОклятую богами силу?

Пантера, изогнувшись, водрузила передние лапы ему на плечи и повалила в траву, которая показалась саньяси на удивление мягкой и шелковистой; от нее, а, может статься, и от дыхания пантеры веяло на него ночными дурманными цветами. Это дыхание овевало ему лицо и туманило разум. Алые зрачки на фоне живого изумруда радужки вонзились ему в лицо — оба цвета были цветами рая — и чей-то голос горячо шептал в изумленное ухо: