Затем гребень прошелся по траурной одежде — и она оказалась облачена в средневековую роскошь. На нижнее платье, я так думаю, пошло не меньше пятидесяти локтей золотистого воршанского атласа. Поверх него было надето второе, белое с голубыми, отливающими серебром разводами и многочисленными разрезами на рукавах и подоле. Талия была перевита тонким золотистым шнуром, спадающим почти к земле двумя кистями. Ее новые волосы, распущенные по плечам, были украшены чем-то вроде кораблика, сотканного из серебряных нитей. С обоих его рожек свисала к земле тонкая белая вуаль.

Снова живая цитата из книги. И снова писаная — нет, неописуемая! — красота.

— Вы тоже изрядно похорошели, мой жених, — улыбнулась она, поймав мой взгляд.

— Жених? Вообще-то с запросом сказано. И что теперь — под родительское благословение стать, как положено?

Всё это начинало выглядеть… скажем так, не совсем забавным.

— Ну уж нет, — сказала Ялина. — Предки вас в своих разговорах и прочих напутствиях потопят хуже, чем в подведомственном болоте. Пойдемте лучше наверх, я вас хотя бы кофе напою.

Столовая, как выяснилось, была расположена наверху. Преодолевая широкую дубовую лестницу, я на каждом марше встречался глазами с портретами неких зеленовато-бледных персон, что, на мой непросвещенный взгляд, слишком напоминали людей.

— Деды, прадеды и прочие предки, — коротко объяснила моя спутница.

Еще больше меня удивило то, что фамильные личины и образины встретили меня и в огромной, мрачной столовой, чьи готические потолки и даже высокие витражи на сводчатых окнах заволокло тем же вездесущим туманом. Видит Бог, они куда больше прежних походили на нечто земноводное.

— Садитесь, — прервала мои размышления девушка. — Прибор для вас уже выставлен.

Это было старинные и старомодные, грубые и в то же время какие-то достоверные в сей грубости изделия: чашки, блюдца, сливочник, высокий кувшин с тонким, оттянутым книзу носиком. Их как бы слегка примятая и сильно почерневшая поверхность впечатляла настолько, что от одной лишь мысли, что кофе мне придется пить именно из этих безразмерных лоханок, меня снова пробило на крупную дрожь.

— Да ничего, для гостей у нас и экспресс-кофеварка имеется, и электричество от местных ночных огоньков, — утешила меня Ялина. — А кофейный сервиз и вообще китайский.

— Современный?

— Ну что вы. Папин предок из первого крестового похода привёз. С целью самозащиты, — проговорила он, выставляя передо мной сплошь раздраконенную чашечку. — Тогда считалось, что сунский пе-тун-тсе не выносит яда, сразу лопается. Куда там: уж сколько я растворимой Мокконы из нее выпила — хоть бы трещинки пошли. Только чуточку смуглей стала.

— Хм, — отозвался я, попивая из полупрозрачного наперстка духовитый настой цвета болотной жижи и покровительственно поглядывая на окрестные физиономии.

Вдруг глаза мои остановились и уперлись в другую пару очей, явно и недвусмысленно человеческую.

На фоне типично итальянского пейзажа провинции Кампанья, что некогда числилась в самых что ни на есть заболоченных и лихорадочных районах, спиной ко всему природному богатству восседал мужчина. Черное с золотом и кружевами облекало его полноватый стан. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались в этом округлом усатом лице с бровями разной высоты, властность до закостенелости, нетерпимость до фанатизма, жестокость до садизма. Я отвел взор — однако глаза, чуть выпуклые, как у жабы, поворачивались следом за мной, как притянутые ниткой. Нечто странное было в его ноге, закинутой за другую…

— Он… он хромой на свою левую. Как дьявол, — неожиданно для себя самого проговорил я.

— Ну, до мессира ему еще расти да расти, — ответила Ялина. — Да вы пейте ваш эспрессо, я и еще налью, пока свежий. С этого зрелища на всех трясовица нападает или природный гипнотизм.

— К-кто он?

— Первопредок. Пожелал остаться безымянным. Это он впервые внедрил здесь агромелиорацию, по образцу ренессансной. По преданию, те из нас, кто уцелел, утопили его в том, что осталось. Но дело было, увы, сделано. Да вы подойдите, не бойтесь. Видите там, на раме, стихи?

Я с трудом поднялся с места — то ли непривычный костюм мешал, то ли я перебрал местного кофеина.

— Это старинное письмо.

— Перевести сумеете?

— Ага. Археолог всё-таки.

И я кое-как прочел:

В двенадцатом колене встану вновь

И в полночь вновь исчезну без следа.

Не сдержит сердца моего любовь,

Хозяйке сердца моего — беда.

— Вот с того и начался наш проклятый семейный рок, — вздохнула Ялина. — Говорят, что портрет сделан самим Гольбейном или Рейнольдсом — хотя какой черт принес их в наши земли, никто не может объяснить сколько-нибудь вразумительно, — сказала Ялина с очень трезвой интонацией, — должно быть, отец Брауни пригласил или папа Конан Дойл. У последнего в роду отменные художники были. Граверы, карикатуристы и акварелисты, однако…

— Так это вы, что ли, двенадцатый наследник?

— Ну да. Но четко женского пола. Поэтому-то мы с папой и решили, что в пару мне сгодится хозяин, а не хозяйка.

— Очень спасибо, — поклонился я.

— Ну, а теперь вы готовы?

— К чему?

— Судить состязание Символов Года.

— Да вроде бы, — я обреченно вздохнул. Навязалась же на меня эта ситуация!

Мы спустились в холл. Здесь уже всё переменилось: кресла вынесли, коня удалили, но Багник стоял в самой гуще некоего многообразного народа. Определить всех этих персон я затруднился, потому что при моем появлении толпа раздалась в стороны и пропустила нас обоих в центр, где уже было отгорожено нечто вроде арены.

А на противоположных углах этого квадрата стояли противники.

Гелена в ее первозданном виде — символ прошедшего года, посвященного Черному Тигру.

И ненатурально большой заяц-беляк, хищно оскаливший оба передних резца.

— Год Зайца, — пробормотал я, обернувшись к девушке. — Правильно? А чего они не поделили-то?

— Год не только Зайца или там Кролика, — ответила она, — но и Кота. А мама ведь большая кошка, понимаешь это?

— Ну пускай. Если одолеет заяц, тогда что?

— Заяц сухие просторы любит. Леса лиственные и светлые, а не хвойные и мрачные. А багны, дрягвы, аржавины и прочее в том же духе лютой ненавистью ненавидит.

— Между прочим, — встрял из-за спины наш тощий дедушка Мороз, — наши родимые болота в пятнадцать раз больше оксигена выделяют, чем лес. Прямо Амазонка всеевропейская. И эти… парниковые газы ажно живьем заглатывают.

— Какой ты, дед, ученый, — ответил я, слегка над ним подшучивая. — В телевизор, наверное, каждый день глядишься?

— Нет у нас телевизора, — ответил он. — Мы к нему беспроводной интернет прошлого года подключили и уже туда оченята пялим.

— Но к делу, — снова заговорила моя нареченная. — Если моя матушка победит — наше царство укрепится, умножится и расцветет. Жизнью наполнится, а не только смертью.

— Это же вроде как определено. Заяц ведь не хищник.

Он, я думаю, услышал.

— Резцами порежу, ногами залягаю — и моя будет сермяжная правда, — сказал он с пафосом.

— А ведь такое вполне может случиться, — негромко добавила Ялина. — Он ведь огромный, да еще на него натуральный ход времени работает. И до смерти убивать ни ему, ни маме не разрешено. Оглушит в висок — и конец состязанию.

— Я-то при чем?

— Подумай. Ты мой будущий муж. А мое имя какое?

— Ялина. Ель. Моя любимая сказка про Ель — Королеву ужей!

— А ты на сегодня — Ужиный Князь. Ты можешь ходить на хвосте стоймя. Свист твой слышен по всей Беларуси. Тому, кто выпросит себе одну из твоих корон, ведомы все птичьи и звериные речи в лесу. Делай, что знаешь!

Народные легенды я знал, но не настолько уж подробно. Тем временем поединщики изготовились…

— Погляди мне в глаза, кроличек, — сказал я ровным тоном. — Глядишь?

Он застыл.

— А теперь в рот. Иди поближе, любезный. Еще ближе…