Татьяна Алексеевна Мудрая

Маленькая осенняя дроу

Роща деревьев-весеней похожа на изрядно одичавший парк или кусок причёсанного и отменно прибранного леса, который появился словно из-под земли и раздвинул башни-высотки в самом центре города. Правда, центр теперь получил эпитет «исторического», высотки прижались к земле — и числится наш обжитой и любимый округ ныне в окраинах.

Нет, весени — это вовсе не род ясеня. Они хвойные. И с ливанским кедром не имеют ничего общего — натуральные листопадники. С лиственницей — да, пожалуй. Одним тем, что теряют облачение в конце индейского лета, с первым порывом ледяного ветра и началом нудной мороси — не дождь, не снег, но всё вперемешку.

Версий происхождения слова две, и они прямо друг другу противоположны. С первого взгляда весень напоминает о весне, когда прорастает и пускается в буйный рост всё пережившее холода. Однако учёные, в том числе ваш покорный слуга, считают это народной этимологией, сиречь попыткой истолковать, сближая наудачу. Ибо, хотя начало жизни естественно совпадает с началом года, само поименование «весень» через посредство областного «есень» или «ясень» восходит к «ясной осени».

Подтверждается сие самой матерью-природой.

Мягкие, короткие весенние иглы, пахнущие лавром и лимоном, неостановимо растут в течение всего лета, в наших широтах весьма жаркого. Но как только год ломается пополам, иглы как-то вмиг становятся рыжевато-золотыми и чуть поникают. Это красиво: ветви и ствол весеня нимало не похожи на лиственничные (вся кора в бугорках) или какие иные. Они изысканно гибки и более всего подобны той разновидности плакучей ивы, что именуется ивой водомётной: живые плюмажи, раскидистые страусовые перья. Ствол у них прямой, но зыблющийся от малейшего ветерка, бледно-серебристая кора подобна тончайшей лайке.

К сожалению, прелесть весеня мимолётна. Стоит только начаться самомалейшей непогоде, как она облетает, устилая влажную землю как бы сусальной позолотой.

Беды дерева на том не кончаются. Дождевая вода, попадая на кору, мигом схватывается тончайшей плёнкой льда, и к концу осени оно стоит всё в хрустале. Никто не знает, отчего так, — на сей счёт существуют лишь гипотезы.

И опять-таки это ещё не самое худшее из того, что выпадает ему на долю.

Изделие небесного ювелира пребывает в таком воистину незыблемом состоянии почти до нового поворота колеса. Недели за две до того, как наступит весна с её порывистой, жаркой сарамой, знобкий и надоедный шёпутник успевает повергнуть ниц все стволы. Деревья, рухнув плашмя в волглый снег и обмокревающую сероземь, полностью изгнивают за три-четыре дня, самое большее — за декаду.

А далее начинается чудо.

Из мрази и слякоти фонтаном, гейзером выметает гибкую трость, идущую прямо от затаившегося в глуби стержневого корня. Не проходит и месяца — от одной полной луны до другой, — и это уже юное деревце, покрытое изумрудным пухом.

Знак того, что бессмертным возможно стать лишь не единожды пройдя сквозь тлен…

И вот тогда, воскреснув, дерево уже способно вновь принять на себя дроу, или драва, или дроуи обоего пола.

Вы не слышали слов и не знаете, кто это такие?

Да, кстати, тот звук, что на письме передаётся знаком «в» или «у», — губно-губной.

Как, и теперь вам нечего сказать? Вслушайтесь. Только, умоляю, не пытайтесь объяснить через «дрова».

Да, легендарные и такие для нас обычные древесные эльфы. Сыновья былой провинции Ахайя именовали их дриадами или гамадриадами. Они совсем крошечные — возможно, с белку или детёныша куницы, — и умеют ловко прятаться, так что мало кто замечает их в поникших ветвях. Так, фантазмы или тени.

Когда весени умирают и обращаются в драгоценность, дроуи не могут на них усидеть. Они соскальзывают вниз по тончайшей плёнке льда и становятся прямо в грязь босыми ножками. Нет, они не крылаты, это создания грубой земли, а не тонкого эфира.

Поэтому прячутся от холодов они тоже в землю — некие потайные полости. Но, опять-таки: те, кому повезёт. Неудачников подхватывает ветер и несёт по своей воле.

Я доподлинно знаю это — и многое другое — потому что наряду с глоттологией (моя нынешняя профессия и хлеб насущный) грешил натурфилософскими штудиями. Нет, не только поэтому, но и благодаря неким причинам личного толка.

Поселился я не так далеко от учебного заведения, коему требовались моё знание предмета, на втором горизонте одной из высоток. Снял там номер на двоих: две крошечных келейки с ложем, греющей панелью, душевой кабиной и клозетом, заточёнными в непрозрачный стакан, и обширную прихожую (холл) с креслами и экраном, куда была подключена постоянно действующая линия новостей. Никаких излишеств.

Если не считать таковым излишеством моего компаньона и соплательщика Санни.

Юнец, задира, щёголь и болтун. Таких мы, помню, называли недорослями, чуть позже — стильниками. Собой, надо сказать, весьма пригляден, чем волнует некую потаённую часть моего естества. Служит во второразрядном офисе (так они называют контору), что-то там продаёт или меняет по бартеру. Называет это работой или бизнесом. По дороге через рощу, идущей по берегу тамошнего озера, непременно за мной увязывается, чтобы докучать разговорами.

— Господин Михал, а правда, что раньше здесь были дворянская усадьба и пруд?

Разумеется, правда. Со дна его били прохладные ключи, вытянутая прямоугольником линия берега не так зарастала рогозом и жёлтыми водяными лилиями на длинном стебле, как теперь. И парк был не простой, а регулярный.

— Сударь Михал, какими вы заковыристыми словами пользуетесь.

Откуда ему знать — он же в прямом смысле не даёт мне рта раскрыть!

— Сударь Александр, на меня в силу моей профессии нанизалось множество книжных страниц с необычными словами. Так на медный штырь натыкают вексели… квитанции неисправных должников.

— Ага, вот-вот. И сам способ разговора какой-то старорежимный: вам бы новых авторов почитать.

— Поднабраться вашего арго?

— Не только. Почувствовать пульс жизни. Вы же, простите меня, совсем молодой человек, а изъясняетесь, как архивная крыса.

— Вы временами — тоже, — парирую я.

— С кем поведёшься, от того и наберёшься.

В такой пикировке мы проводим не одни утра, но и холодные вечера, когда оба возвращаемся домой и пьём в холле фруктовый чай с ромом. Как-то, слегка разнежившись, я сообщил ему, что такие несуразные сооружения, как наше, раньше называли не скайскрэперами, даже не высотными зданиями, а инсулами. Иначе — островами.

(Отец Донн. Папа Хэм. Все мы — острова в океане.)

— Об этом и я читал. Древняя история, — отозвался он. — Михал, вы же факт знаете и новые. В смысле — истории.

— Почему ты думаешь?

(Мы как-то постепенно перешли на ты, хоть я на дух не терплю фамилиарности и амикошонства.)

— По глазам вижу.

На этом мы слегка повздорили — в какой по счёту раз. Я-то лишь знаю, а он постоянно в них угождает — в истории и авантюры. Чтобы не сказать вульгарно: вклёпывается и получает афронт. То повздорит с начальством (шефом) вплоть до угрозы уволить наглеца и непочётника, то конторские девицы подпоят или сам слегка подкурится. Опий и я не однажды пробовал: жевал лепёшки от боли или мешал порошок с кнастерным табаком, сваренным в меду. Мы называли последнее «кудри прелестницы». Но пагубной привычки к зелью я, по счастью, не обрёл. А вот Санни…

Впрочем, обсказывать всё эти перипетии неинтересно — перейду к самой последней.

Cе que on appel histoire. Сконапель истуар. Что называется, Истории.

Нет, пусть уж вам, мой читатель, лучше будет не до смеха.

Нашего господинчика притягивало к озеру словно магнитом. Даже по выходным нет-нет, а совершит променад вокруг него — раз, другой и даже третий.

И однажды он заметил на поверхности нечто, сугубо его насторожившее.

Позаимствовал у другого соседа, через лестничную площадку, пешню и коловорот — тот был знаток подлёдной охоты, но Александр клялся и божился мне, что всего-навсего сделает пару-тройку отверстий. Чтобы рыбе стало легче дышать. Во времена моего девич… отрочества и юности караси прекрасно обходились и без того. Селяне, как помню, били проруби и обустраивали полыньи ради полоскания белья, брали оттуда воду и святили, опуская крест.