Щас!Подожди, добавить надо, — отец Виталий нетвёрдой рукой наполнил вновь свойстакан водкой. Сергей и Даша, оторопев, безмолвно наблюдали всё это как бы состороны, словно не с ними происходящее, чувствуя лишь, что это надо выдержать,перетерпеть, что за этим отталкивающим, странным поведением священника стоиткакая-то огромная трагедия, причём, отнюдь не только его личная.

—Вот! — влив в себя ещё стакан, отец Виталий поковырял вилкой в сковородке, нозакусывать ничем не стал, лишь налил себе в тот же стакан немного апельсиновогосока и запил им водку. — Так о чём, бишь, я говорил? Ах да! Любаня… Жаль её!Польстилась, дурочка, на призрак шикарной жизни, меня, дурачка, молоденькогопопика, бросила, не захотела в попадьях на сельских развалинах «молодостьгробить», выскочила за бизнесмена кавказской национальности, а тот её битьначал, гулял по бабам, отобрал ребёнка при разводе, чуть не прибил совсем! Онапотом ещё два раза замуж выходила, первый раз — за нового русского, но тот втюрьму сел надолго, за какие-то махинации с банковскими бумагами, потом заукраинца-гастарбайтера, богатого достаточно, имевшего в Москве и в областиМосковской несколько бригад своих земляков-строителей, с ним тоже развелась… Адальше и не знаю, как её жизнь сложилась, перестал следить, только молюсь оней, несчастной, у престола…

ГЛАВА 21. ПОГОСТИЩЕ, ПРОДОЛЖЕНИЕ

Онзадумался, тяжело положив взлохмаченную голову на руки, локтями упёртые в стол.Сергей и Даша безмолвствовали.

—А я всю нерастраченную силу души бросил на приход, развалины своивосстанавливал, воскресные школы для взрослых и для детей устроил, брошюркудаже для начинающих прихожан накрапал, выкладывался весь… Хорошо у нас было наслужбах! Зимой мороз тридцать градусов, а в храме отопления нет, окна плёнкойдля парников затянуты, рука к чаше примерзает, когда причащать идёшь! А люди вхраме стоят и молятся! Службы у нас долгие были, всё выслуживал, как положенопо уставу, не сокращал! Бывало, на улице потеплеет, уже пятнадцать градусовмороза, а в храме ещё тридцать, стены-то толстенные, промёрзли, какморозильник, холод отдают! Пока исповедовал причастников, люди из храма наулицу в пятнадцатиградусный мороз погреться выходили! И ведь ехали в наш храм!Даже из тех сёл, где свои храмы тёплые, не закрывавшиеся, службы короткие, всёкомфортненько! А приезжали к нам мёрзнуть! Всё потому, что Дух был! Дух верынастоящей, дух подвига, дух молитвы! А люди это чувствуют! Ради этого Духа и вхрам-то идут, те, кто понимает, конечно… А те, кому в тепле под красивое пениес соседками поболтать охота о том, как попы на их копейки жируют, те к нам неездили, понятно, им себя верующими чувствовать везде удобно было. Хорошие быливремена! Голод, нищета, разруха начала девяностых, деньги в бумажкипревратились, попы — в попрошаек с протянутой рукой, бегающих по новым русским:«Подайте на машину кирпича да пару кубов бруса!» А Дух был! И сколько людейтогда к вере приходило, и сколько попов тогда сердцем горели Богу послужить!Потом погасли многие, зажрались… Жрать друг друга начали… Меня вот тоже Мишка,мой однокурсник по семинарии, сожрал. Подожди! Надо выпить за его здоровье!

ОтецВиталий снова налил себе водки, чуть расплескав на стол, вытер пролитоерукавом, зажмурился, залпом выпил, посидел, сморщившись, выдохнул.

—Фу, гадость эта водка, никогда её не любил… Ну, дай Бог здоровья, покаяния испасения рабу Своему, протоиерею Михаилу! — он широко перекрестился. — А товедь тоже спился, бедный, хуже меня…

Онои понятно, с сильными мира сего: мэрами, генералами тусоваться — это ж какуюпечень надо иметь! Банкеты, дни рождения, мероприятия всякие! И везде надослова всякие льстивые от лица Церкви говорить, тщеславие начальничков ублажать!Чтоб милостивые были, чтоб спонсоров на пожертвования напрягали, льготы тамвсякие от них поиметь, участки земельные, санатории не для простых… Да и своёначальство епархиальное такого попа ценит, который с миродержателями в дружбе,наградки там внеочередные подкидывает, на грешки глаза закрывает… А страшно-товедь — что любить всё это начинаешь больше, чем Бога, славу человеческую,достаток, удовольствия, кресло, на котором задница пригрелась… И ради креслаэтого, ради славы да богатства совесть начинаешь продавать потихоньку, идти накомпромиссы с дьяволом, всё под предлогом-то благим: мол — интересы Церквизащищаю! А Дух Божий отходит, и дух лукавый заползает в душу, и порабощает…Глядь, а ты уже — законченный фарисей, «сребролюбец и лицемер» — всё, какГосподь в Евангелии обличал! Дообличался — распяли! И сейчас распнут! Всё те жепопы, архиереи, богословы, монахи… Не все, конечно! Много есть и рабов Божьихсреди духовенства! Но их и жрут, и гнобят свои же, те, кому задница на креследороже Царства Божьего! Те держатся, смиряются, несут свой Крест ради служения,которое избрали и которому все силы отдают, вот как сосед мой, игумен! А ясломался… Эх, офицер! Как жаль, что ты не поп! Сейчас бы дал тебе епитрахиль давыплакал бы все, что на душе скопилось!

ОтецВиталий, уронил голову на руки, затих, лишь плечи его слегка вздрагивали.

—Свинья я, свинья, офицер! Какой великий дар мне дал Господь — священство! Я жеэтими погаными руками своими на престоле хлеб и вино в Тело и Кровь Самого Богапрелагаю! Касаюсь его святыни пальцами, трясущимися от пьянства! Стыдно, фу,как стыдно мне, офицер, горько! Тошно мне от самого себя, офицер, от немощимоей душевной, от лени, от себялюбия, гордыни оскорблённой, от обид — как так,меня, такого хорошего, сожрали! Приход разрушили, загнали в глухомань, унизили!Дал Бог испытанье, а я не вынес, не смирился, молитвой в себе скорбь непобедил, а запил… Тьфу, дерьмо я, а не пастырь Божий! А я ж Его люблю! Люблю иоскорбляю, всей жизнью своей оскорбляю, всей мерзостью своей греховной… Вот,офицер, считай, что исповедался тебе… Да жаль, что ты не поп с епитрахилью…

Дашатихонько встала, осторожно обошла вокруг стола, бережно положила свои тонкиедевичьи руки священнику сзади на плечи и благоговейно, как икону, поцеловалаего поникшую голову.

—Батюшка, миленький! Господь вас обязательно помилует и спасёт!

ОтецВиталий замер, затем медленно поднял голову, повернулся и посмотрел на девушку.Лицо его, залитое слезами, улыбалось!

—Я верю в это, девочка! Это не ты, это сейчас Ангел Божий через тебя сказал!

Онокинул окружающее почти совсем трезвым взглядом, остановившимся на окне.

—Ребята! Ночь на дворе, а я вас заболтал совсем! Сегодня в Колонтаево вам непопасть, я не смогу сейчас машину повести, а сами вы по темноте дороги ненайдёте. Эх! В этой халупе даже положить вас негде… А, есть, придумал! Я дамвам одеяла и провожу до края кладбища. Там, с другой стороны от входа, вывыйдете на поле, пройдёте вдоль опушки метров сто пятьдесят, там сенной амбарсо свежим летним сеном. Там спать одно удовольствие, ночи сейчас тёплые, да и водеяла завернётесь — не замёрзнете! А утром раненько я вас разбужу ибыстренько, до службы, подброшу к повороту на Колонтаево, а сам вернусьслужить! Ну, как вам этот план?

—Отлично, батюшка! Сто лет не спал на сеновале! — вставая, потянулся Сергей.

—А я вообще ни разу не спала! Как здорово! — радостно отозвалась Даша.

—Ну, пойдёмте! — священник открыл стоявший в углу сундук, вынул из него двасвёрнутых рулонами старых байковых одеяла, похожих на армейские, вручил ихСергею. — Тут недалеко!

Онивышли на улицу.

Светилаполная луна, в её свете очертания храма, деревьев, надгробных памятников икрестов казались фантастическими декорациями какого-то великого вселенскогодейства, загадочного, полного тайн и неожиданностей.

Священникуверенно шёл впереди по петляющим, сменяющим друг друга кладбищенскимтропинкам, ведя за собой Сергея с Дашей, словно уверенный проводник в неведомомтаинственном мире. Минут через пять кладбище закончилось и перед взоромвышедших на открытое пространство открылось поле, обрамлённое справа уходящей кночному горизонту опушкой редколесья.

—Идите прямо вдоль опушки вон туда! — священник указал рукой. — И прямо в тотамбар уткнётесь, двери в него всегда открыты, сена там под потолок! Спокойнойночи!