Едва светало. Издали глухо шумел завод; как всегда, над ним в облаках мелькали светлые пятна. Странно казалось Степану идти одному по дороге. Дойдя до перекрестка, он остановился, оглянулся на пустынную дорогу и пошел не к заводу, а в степь.

Утренний туман в степи оказался так силен, что глеевая гора шахты 4/5 не была видна, хотя Степан прошел мимо нее всего в тридцати — сорока саженях. Степан шагал быстро; дыхание, взмахи рук, и широкий шаг, и даже громкий стук сапог — все это связывалось вместе, подчиняясь внутренней музыке движения. Казалось, он никогда не остановится, не нарушит этого слаженного шага. И потому он внезапно остановился, желая убедиться, что этот ладный шаг, взмахи рук, постукивание сапог зависят от его воли, а не происходят сами по себе. Стало неприятно от непривычной тишины. Через дорогу поспешно, точно побаиваясь ее, перетекал туман. Как он бесшумно двигался! Туман казался совсем прозрачным, дорога под ногами чернела, крепкая, охваченная ночным морозом, с блестящими, накатанными колеями, а через несколько шагов она уже была в легком сером дыму, неясная, таинственная, точно кругом горела земля. А еще дальше стоял сплошной туман; он уже не двигался, а высокой огромной грудой лег на землю, закрыл дороги и людям, и свету, и ветру.

Степан вновь зашагал. Снова все связалось в ладную музыку — шаги, взмахи рук, и стук сапог по мерзлой земле, и глубокое, ровное дыхание. Он даже не заметил, как стало светло, как солнце и ветер разогнали туман, как бесшумен сделался шаг по увлажнившейся от солнца, словно покрывшейся испариной дороге.

Навстречу ехала линейка. Извозчик дремал, покачиваясь, а на клеенчатом матрасике чинно сидели, тесно прижавшись друг к другу, пассажиры: бабы, обмотанные платками, и рабочие в полушубках и черных пальто, все с кошелками; ехали, видно, в Юзовку на базар. Степан остановился, давая дорогу линейке, и никто не посмотрел на него — ни раскачивающийся извозчик, ни сонные пассажиры; одна только лошадь насторожила ухо, недружелюбно глянула холодным дымчатым глазом. Над степью встало солнце ранней весны, и земля блестела от капелек росы и казалась жирной, точно смазанной маслом. Плоские лужицы на дороге, еще недавно запаянные непрозрачным, оловянным ледком, оттаяли и сделались густыми, коричневыми. Только в заброшенных еще с осени глубоких колеях щетинился гребешками мутный лед. Дышать стало легко и приятно, туман уже не сжимал взора. Воздух был совсем ясен, только в одной стороне, казалось, стоял туман: то дымил своими трубами Макеевский металлургический завод.

И вдруг с какой-то необычайной силой открылась Степану суровая прелесть земли, на которой он жил. Казалось, что в груди у него вспыхнула такая же яркая, веселая световая искра, как те, что горели, блистали на ледяных гребешках вдоль дороги. Каким дорогим, каким милым был для него угрюмый родной край!

Степан пришел в Макеевку в девятом часу утра, разгоряченный ходьбой, голодный и взволнованный. Он прошел в холодную низину возле заводского пруда, потом начал подниматься по крутой грязной улице. Слева виден был заводской вал, весь в зеленовато-белых подтеках застывшего шлака, дальше курились доменные печи, мерцали яркие огни за стеклянными задымленными стенами мартена. Доносились знакомые запахи: острый сернистый — от глеевых гор, сладкий, тошный, отдающий миндалем и тухлым яйцом, — от коксовальных печей. «Макеевские», — с невольной насмешкой подумал Степан, поглядывая на доменные печи и кауперы. Почти всем рабочим свойственна добродушная насмешка к новому заводу. И хотя Степан знал, что макеевские домны — лучшие на юге, с наиболее выгодным соотношением между выплавляемым металлом и сжигаемым коксом, он не мог не усмехнуться, поглядев на них. «Дыму много, а толку мало», — подумал он, когда порыв ветра закрыл сизой зловонной пеленой улицу, голые деревья, дома, заборы.

Он вышел на главную улицу возле церкви и, оглядев площадь, зашел в чайную. Хорошо было после пустынной дороги очутиться среди людей. Казалось, тепло, хлебный дух и горьковатый запах махорочного дыма шли от потных лиц и веселых глаз посетителей чайной. Пьяных в утренний час почти не было; только у окна сидели два серолицых шахтера и несли тяжелый вздор:

— Я желаю вполне... вот и все, я прямо говорю: лучше он меня не тронь... я его, знаешь, ей-богу... на што деньги... мне ничего не жалко... душе обидно... Я его, знаешь, как...

Слова их, тягучие, нелепые, видимо, прекрасно выражали состояние их пьяных умов — путаное, нелепое.

А за остальными столами говорили о базарных ценах, вытаскивали из кошелок купленные вещи, показывали друг другу, щупали толстую материю на брюках, гнули халявы сапог, стучали по подошвам, поглядывали в мутное зеркало на новые фуражки, негромко перебирали лады гармошек, тренькали струнами мандолин и балалаек и, тревожась, что куплен плохой товар да еще переплачено, жадно требовали одобрения и качеству покупки, и сходной цене:

«Вот бы сейчас напиться, — думал Степан, — а шесть рублей партийных денег истратить на закуски». Его эта мысль развлекала, как развлекает удачливого и веселого путника, идущего по мосту, своей нелепостью мысль: «Вот кинуться в воду». И он нарочно подзадорил себя: «Закуски богатые, Степка, — икра красная, крупная, как ягодки какие, колбаса жареная, яичница — во, дышит, пар свищет. Закусишь, выпьешь знатно, наймешь параконного — и домой».

Он пил чай, отламывая от ломтя хлеба маленькие кусочки, чувствуя, что дороже нет для него вот этих ласковых людей с большими руками и крепкими, потемневшими от черного металла и угля пальцами. Наверно, Ткаченко тоже так понимал, когда в последнем письме написал: «Дорогие братья рабочие и друзья».

Он вышел из чайной и прошел к лабазам. Там он по дощечке-вывеске нашел нужную улицу и номер дома. По двору шла огорченная чем-то собака с опущенной головой, она даже не повернулась в сторону чужого; на крыльце сидел полный розовоносый кот и, закрыв глаза, грел бок и грудь на солнце. Все было так мирно и спокойно, что Степан невольно подумал, что попал не в тот двор, и остановился, оглядываясь. Кухонная дверь приоткрылась, и недружелюбный женский голос спросил:

— Вам кого здесь, молодой человек?

Степан подошел к крыльцу, спросил слишком уж медленным голосом и слишком уж широко зевая:

— Иван Макарович Лугинин дома?

— А, здесь он, — сказала женщина и открыла дверь.

Она была совсем маленького роста, худая, большеносая, точно зверек в синей юбочке, ставший на задние лапки. Рядом с ней стоял мальчишка, очень похожий на нее лицом.

— Проводи к квартиранту, — сказала женщина мальчику, и он быстро затопал ногами в новых хромовых сапожках.

— Как копытами, — сказала, смеясь, женщина, — сегодня на базаре купила.

Мальчик остановился перед дверью, нахмурился и сказал:

— Издесь.

Степан постучал.

Мгновение он оглядывал хозяина, тот — Степана. Иван Макарович был человек лет двадцати восьми. Волосы его, довольно длинные, зачесанные на пробор, спускались пониже ушей. Большой нос и веселые глаза, шея белая, как у полной женщины, воротник косоворотки открыт. Несмотря на сильное волнение, Степан подумал: «Вот это отец дьякон!»

— Что скажете хорошего, молодой человек?

Степан быстро, не обычным своим голосом, а тем, который самому слышен, проговорил:

— Схимник привет прислал тетке Даше, велел съездить к вам и забрать чемодан красный с зеленым замочком.

Хозяин слушал с удивлением, и Степану стало страшно, как бы Иван Макарович не расхохотался: «Ты что, дурака строить пришел, какой зеленый замочек, какой Там еще схимник?»

Но Иван Макарович серьезно сказал:

— Садитесь, товарищ, отдохните. Вас кто послал — тетка Даша? Где она живет?

Глаза у него перестали смеяться, а взгляд стал тяжелый, беспокойный, когда он вдруг оглянулся на дверь и прислушался к шуму в коридоре. Он кивнул, выслушивая ответы Степана, и вышел в соседнюю комнату. Нет, какая уж там игра. В жизни нет ничего серьезней, чем вот это: политические дела!