Павлов посадил Степана за стол и сказал:

— Что, Маруся, чай есть?

— Что ты, Гриша, откуда чай? — недоумевающе ответила она.

— Верно, верно, — сказал Павлов, — я и забыл. — И он мотнул головой.

Ребенок на руках у жены Павлова пронзительно закричал. Казалось, что этот крик не может долго длиться, слишком уж силен он был, но крик не стихал нисколько, словно не слабосильный младенец, а могучая труба из солдатского оркестра орала и выла под тонкой тряпочкой-пеленкой.

Маруся улыбнулась и, смущаясь за прелесть ребенка, ей одной понятную, насмешливо сказала:

— Поет.

Павлов тоже улыбнулся. Муж и жена были друг на друга похожи, и чем больше Степан смотрел на них, тем яснее делалось сходство в их движениях, взглядах, словах. Павлов сказал, ничуть не раздражаясь:

— Поет сынок, поет.

Такое отношение к детскому реву Степан видел только у очень добрых старух (да к тому же еще глухих большей частью) и подивился ему.

Павлов, не скрываясь от жены (когда грудной мальчишка закричал, старший пошел на улицу), стал рассказывать Степану о собраниях.

— Самое интересное собрание летом было, — говорил он, — про Ленский расстрел Касьян рассказывал. Все взволновались. Шутишь ли, какое дело. Рабочие пошли свои законные требования предъявить, чтобы с голоду не умереть, чтобы гнилым мясом их не кормили, а по ним из ружьев стрелять стали! Пятьсот человек убили! Ты понимаешь, пятьсот рабочих убили, злодеи. Это сколько же народу! Все ради этой прибыли проклятой! Как же! Англичане там рудниками владеют, вот жандарм ради них постарался. Касьян эту газету читал — вся Россия содрогнулась, от края до края зашумела. Поднялся рабочий класс. Всюду забастовки: и в Питере и в Москве. Сотни тысяч бастовать стали по всем заводам, по всем шахтам. Они думали — запугают расстрелом. Ошиблись! Нас не запугаешь! Я как в огне тогда стал, вот слово сказал бы прямо — пойду на Бальфура или к приставу на квартиру, спроси Маруську, какой я был, — и расстроился, больной прямо сделался — спать не мог. У меня ведь брата на шахте Рыковских тоже убило. Он говорит, а я брата вспоминаю, и жалко — сказать не могу. Потом статьи читали, домой книжку давал мне, я отнес уже. Книжки ничего, довольно понятно, больше все против буржуазии, есть против меньшевиков.

Он рассказывал Степану, своему брату рабочему, все как было, чтобы и он мог получше подумать и правильней оценить людей, с которыми начал встречаться.

— Каких это меньшевиков? — спросил Степан.

— Он их не любит... большевик против меньшевика, вот так.

— Это товарищ Касьян, что ли?

— У! Он против них, — Павлов рассмеялся, — и все Ленин, Ленин, как начнет...

— А этот кто?

— Он за границей, Ленин — главный у большевиков. Вот Касьян этот или Звонков чуть что, сейчас его вспоминают: «Ленин то, Ленин не то...» Не знаешь?

— Нет. Не слыхал.

— А у меня даже Маруська слыхала. Верно?

Маруся переложила на руках вскрикивавшего ребенка и пожала плечами.

— Ничего я не слышала, ничего я не знаю, — недовольно сказала она.

— Ладно, ладно, — проговорил Павлов. И, став серьезным, он сказал тихо: — Вот, знаешь, что еще. Как он про Ленский расстрел говорил, я думал - и у него сердце заходится; а он кончил и Звонкову тихо сказал: «Шестой раз за два дня, прямо силы и языка нет», или как-то иначе; я забыл, словом, только нехорошо мне показалось.

— А может, устал. Верно?

— Это поп в церкви устает, а такому человеку разве можно? Я тебе все рассказываю, так что ты имей в виду, — сказал Павлов.

— Правильно, конечно, я имею, — сказал Степан, и Павлов показался ему старинным знакомым, которого он знает дольше и лучше, чем Мишку Пахаря.

Они долго еще говорили о многих вещах, о заводской жизни, о шахтерах. Вдруг Степан спросил:

— А про Петренко-Ткаченко ты слышал?

— Конечно, я его знал в пятом годе.

— Он ведь тоже как эти был?

— Большевик?

— Вот, вот. Петренко-Ткаченко, знаешь, какой был человек — я уж не знаю, он за рабочих жизнь отдал.

Чем больше Степан говорил с Павловым, тем ему сильнее нравился этот худой, бледный человек.

«Умный, черт, и добрый, чего же еще?» — подумал он, глядя на карие глаза Павлова.

— Ты чего хочешь — правды? — вдруг спросил Степан и от торжественности вопроса смутился.

Павлов посмотрел на его смеющееся, смущенное лицо и отвечал:

— Зачем бы я стал к Звонкову ходить, ты как думаешь? Контора за это жалованья не прибавит; ты это имей в виду: кто к ним ходит, того в тюрьму сажают.

— Это я знаю, — сказал Степан.

— Вот, а без работы тоже невесело, — знаешь, как: не берут — и все.

— Знаю, — сказал Степан.

— А семейному человеку, знаешь, когда дома дети не жравши сидят, смотреть на них как?

— Это я тоже знаю, — сказал Степан.

— Видишь, — проговорил Павлов и больше ничего не добавил,

Ольга пошла в гости в родные места: вернулись из Горловки Афанасий Кузьмич, бабушка Петровна, Алешка. Алешка поступил на завод, в механический цех, Афанасия Кузьмича приняли в ремонтно-механическую мастерскую Центральной шахты. Алешка, высокий, белолицый, отличался почти девичьей мягкостью. Его белые руки с голубыми жилками, казалось, были приспособлены к вышиванию, а не к заводской работе. Слушал он внимательно, говорил тихо. Ольга даже удивилась, когда он выпил стакан водки и сказал: «Вот она, пошла», — добавил грубое слово и лишь после этого, не торопясь, закусил.

Он расспрашивал о Степане, работавшем в этот день в ночной смене. Последние месяцы сын доставлял Ольге одну лишь тревогу. Все, казавшееся таким ясным, запуталось, и ничего нельзя было понять: жениться он как будто не собирался, уроки с химиком прервал, по всему видно, что время, не занятое на заводе, он проводил со Звонковым и новыми своими приятелями — Павловым, Очкасовым, Силантьевым, иногда заходившими за ним. На вопросы Алешки она отвечала неопределенно и хмуро:

— Да ничего так, работает, жениться пока не женился, рабочий, — словом, как все.

Афанасий Кузьмич был мрачен и молчалив. Несколько лет мечтал он о возвращении в родные места, и ему казалось, все там так хорошо, что лучше быть не может. Приехав, он сразу разочаровался: жалованья ему положили меньше, чем он получал в Горловке; так же, как в Горловке, у него по утрам шумело в ушах, а ночью ныл крестец. Ему казалось, что, уезжая из Горловки, он оставит в ней все свои беспокойства, оставит свои пятьдесят восемь лет, печальные мысли, сомнения, а вышло, что весь этот груз поехал вместе с ним. Слушая разговоры Ольги с внуком, он хмурился и думал: «Нет, уж только помереть».

Одна лишь Петровна была довольна переездом: перебрались ближе к младшему сыну, чаще с ним удастся видеться, а то в Горловку за шесть лет он приезжал лишь четыре раза. Она все рассказывала о горловских ценах, и ее очень занимало то, что мясо в Горловке было в одну цену с юзовским, а капуста в Юзовке оказалась на три копейки дешевле за пуд, а морковь, наоборот, дешевле шла в Горловке. Все это смешило ее, и она говорила:

— Что ты скажешь, прямое удивление! Ну, а как яички? — И настороженно ждала ответа Ольги, уже предчувствуя, что и здесь какое-то чудо, — то они окажутся дешевле, то дороже, то в одну цену.

Узнав, что Звонков в Юзовке, оживился впервые и Афанасий Кузьмич.

— Да что ты, — сказал он и хлопнул ладонью по коленке. — Вот это так. — И долго ухмылялся, прокашливался, точно собираясь начать длинную речь. — Ну, а Степана твоего смущает? — спросил он.

Ольга помолчала, потом ответила:

— Степан парень взрослый, сам за себя пусть отвечает, а к Звонкову я обиды не имею.

Афанасий Кузьмич не знал, какую боль пережила Ольга, увидев, что сын постепенно бросает свои занятия с химиком, не знал, как много надежд вкладывала она в эти занятия, сколько радости испытывала она, глядя на Степана, склонившегося над книгой, и какое тяжелое, злобное чувство переживала, поняв, что занятиям этим пришел конец. Ничего об этом не знал Афанасий Кузьмич, и поэтому его не удивили спокойно произнесенные Ольгой слова. Афанасий Кузьмич продолжал, оживившись, расспрашивать о Звонкове, о его сибирской жизни, и все, что было ей об этом известно, Ольга рассказала ему.