— Живут на богатой земле, такой земли другой ноту, — и добавил: — А что с пей сделали? В самое горячее время на берег выйдут и лежат голые. Толстовцы. Эх, мне б эту землю!

— Но вот же сад и виноградники, — сказал Сергей.

— Та, боже мой, тут деревня близко, Береговая, оттуда мужики наймутся поденно и всю работу делают. Я сам тут плантаж под виноградник бил. — И он показал Сергею свои огромные ладони. — Харчили они хорошо, — весело сказал он, — уж так харчили! Я в жизни так не харчился — молоко, сало, мясо. Сами мяса не едят, а нам сколько хочешь. Вино крепкое, чистое для мужиков держали; масло, сметана, — ей-богу, ведрами ешь, пей. Харчили, дай им бог здоровья. Только, барин, работать никак не могут. Сколько уже живут — баловство только у них. Яблочки собрать палые или гарбузы — это да, груши поснимать, персик, сливу — это они сами. А черную работу не могут...

Он наклонился к Сергею и, обдав его своим горьковатым от махорки дыханием, зашептал, словно о чем-то очень уж стыдном:

— Они, барин, знаешь что: иной день уйдут все гулять, а коровы недоены. Так мычат жалостно. Бабы из Береговой придут и подоят, баба жалеет скотину. Ты извини меня, может, ты кому здесь сын или племянник, я не знаю.

Он распрямился и, видимо желая загладить впечатление от нехорошего рассказа о недоеных коровах, добавил:

— Но харчили нас — в жизни так не харчился. Я ведь сам орловский. А здесь поставят сметаны ведро — на, ешь. Ей-богу, и вина не жалеют. Особенно старший у них, Веньямин, ласковый, веселый.

Сергей сам не знал, отчего было приятно узнать, что толстовцы, о которых Соколовский рассказывал с благоговением, нараспев, как о мучениках, ушедших в пустыню, не доят коров и нанимают мужиков делать черную работу. Но он недолго рассуждал о толстовцах, нарушающих собственные заповеди. Из-за поворота дороги вышла женщина. Заходящее солнце не давало Сергею рассмотреть лица се, но ему и не нужно было этого — по тому, как сердце тошно и сладко заколотилось в груди, он понял, что навстречу шла Олеся Соколовская.

Она остановилась и замахала рукой. Линейка подъехала совсем близко. И хотя за эти две недели Сергей десятки, а может, и сотни раз старался себе представить Олесю, она стояла сейчас прекрасней и соблазнительней, чем рисовало ее воображение юноши. Загоревшая, в ситцевом платье, с открытыми почти до плеч руками, с крепкими светло-коричневыми ногами, с молодой шеей. Он соскочил с линейки и, неловко прихрамывая на замлевшую ногу, сутулясь, опустив голову, прикрывая запухшую губу, пошел к Олесе.

«Как раб», — думал он, боясь глядеть на нее.

— Здравствуйте, — сказал он и снизу, точно стоя на коленях, посмотрел ей в глаза.

Она улыбнулась ему, и он понял, что эта девушка, не умеющая извлекать квадратные корни и не постигшая простых законов геометрии, сразу же, с быстрого взгляда, как мудрец, почувствовала и поняла все, что с ним происходит.

— Ой, бедный, что это вас так укусило? — спросила она.

Она улыбнулась тревоге, незаданному вопросу, который видела в его глазах.

— Я так скучала, — сказала Олеся.

У него похолодели от счастья пальцы, и он, усмехнувшись, почувствовал при этом набрякшую свою губу, сказал недоверчиво:

— Ну да?

Но она не захотела его сразу сделать уверенным и самодовольным. Она быстро стала рассказывать:

— Да, верно, Виктор тут. Все наши. Мы с Виктором гуляем. А я вас встречать вышла. Мы вчера тут форель ловили, вот в этой Пшаде, речке. Как в поезде ехали? Очень жарко, наверно? А тут такой скандал был с Гришей и с Веньямином, ужас просто. Гриша прямо уехать хотел. Батько на него очень сердится, все из-за вегетарианства; и еще целая история. Он им начал доказывать тут разное и смеялся над ними. А по-моему, они все очень хорошие, а особенно Веньямин, спокойный такой, и улыбка у него чудная. Вы все сами увидите. Боже, какой вы грязный!

Они шли по дороге, а сзади не спеша шагали лошади с опущенными головами и линейка погромыхивала по гальке колесами. И старик возчик оглядывал сад и виноградники.

— Вы купаетесь много? — спросил Сергей.

— Нет, вода была холодная все эти дни, и еще у меня какая-то инфлуэнца легкая, только вчера температура сделалась нормальной.

«Вот и хорошо, — подумал он, — вот и слава богу».

Он отстал на несколько шагов, чтобы завязать шнурок на ботинке, и смотрел на ее полные, покрытые светлым загаром икры. Она оглянулась и поправила платье. Он смутился и нагнул голову. Уши горели. Может быть, это шумела река, но ему казалось, что шумит в голове, в ушах.

Он нагнал ее. Она, точно боясь какого-то нежелательного разговора, все рассказывала, что два дня кряду был норд-ост и унесло рыбачью лодку в море, что лесник продает за пять рублей медвежонка, что созрела замечательная ананасная клубника, что вчера на дороге лежал огромный желтобрюх и что желтобрюхи не ядовиты, но очень сильны. и, рассердившись, сворачиваются и катятся тяжелым обручем. А перед самым домом она сказала, что почти все ушли на прогулку в деревню Бету, а она осталась встречать Сережу. Теряя голову, он наклонился к ее уху и сказал:

— Олеся!

Она удивилась и спросила по-детски, недоумевая:

— Что?..

Сергей поселился в просторной чердачной комнате с покатым потолком. В комнате не чувствовалось жары, так как крыша была крыта дранкой, да, кроме того, над ней простирались зеленые ветви дуба, стоявшего посреди двора. От густой зелени резных дубовых листьев даже в знойный и светлый полдень в комнате сохранялся про хладный полумрак. Вместе с Сергеем жили Гриша и Виктор Воронец.

Гриша, встретившись с Сергеем, тотчас же торопливо пожав ему руку, начал рассказывать, какие лицемеры толстовцы, какое презрение внушают ему все их принципы и как они все боятся его логики.

На Грише были белые штаны и черные ботинки, штаны от этого выглядели непристойно, точно кальсоны. Лицо его не загорело, и руки были по-зимнему белые, горячие и влажные.

— А где Виктор? — спросил Сережа.

— Пошел в Бету, на прогулку.

— А ты почему остался?

— Некогда, я тут много работаю: конспектирую Гильфердинга «Финансовый капитал» и Маркса «Нищету философии». — Он показал на книги, лежащие на столе.

— Да ты бы разулся. Зачем ты в ботинках? Скинь их к черту!

— Все равно, — сказал Гриша и послушно начал расшнуровывать ботинки.

Он прошелся босиком по комнате и сказал:

— Пожалуй, приятней... Да! — вдруг воскликнул он. — Знаешь, что тут было. Я хотел испытать, верны ли они в своем непротивлении злу насилием, и сделал вот что: лег в постель и не встаю. Заявляю им, что если они мне не принесут кушать, то я вынужден буду встать и сойти в столовую, а это уже будет насилием над моей волей. И что думаешь, пролежал до трех часов дня, перетерпел страшный скандал с Олеськиным батьком, а в три часа мне принес Василий Григорьевич — это у них- старичок такой, библиотекарь, — кружку молока и хлеба кусок.

— Страшно глупо, — сказал Сергей, — глупей не придумать. И вообще, зачем эти ссоры? Они ж тебя не звали. Не нравится у них, так не надо было ехать.

— Ты болван.

— Ты сам болван:

— Чуть до резких принципиальных расхождений доходит, так ты мямлишь. — И Гриша начал ругать Сергея.

Это повторялось за зиму много раз, но отношения у них не портились. Сергей замечал, что часто он бывал одного мнения с Гришей, но стоило тому начать рассуждать, как Сергей приходил в раздражение, говорил Грише колкости, и через минуту они уже злобно спорили. И сейчас ведь Сергей вовсе не сочувствовал толстовцам, относился к ним насмешливо, но только Гриша заговорил о них, как Сергею показалось, что Гриша кругом не прав. Теперь рассерженный Сергей на ругань Гриши сказал, понизив голос:

— Да, между прочим, за день до отъезда я видел твоего папашу.

— Что ты говоришь? — испуганно произнес Гриша. — И что же?

— Ничего, он пришел ко мне по делу.

— Ну да?

— Серьезно. Мы с ним вели один весьма и весьма конфиденциальный разговор.