«Трезорчик чей-то, некормленый», — подумал Степан. И снова пошел в обход.

Собрание закончилось раньше, чем Степан предполагал, и разошлись все очень быстро — многие пошли тропками через степь. Степан подумал, что Вера звала его, она собиралась ночевать в Нюшкиной комнате, так как Нюшка дежурила в больнице.

— В ночь работаю, — недовольно сказал ей Степан.

— Попросись, — сказала она.

— Мастер, знаешь, какой он, никогда не пустит.

— Значит, никак не сможешь? — несколько раз переспросила она.

— Нет, — мрачно, страдая от вынужденной лжи, отвечал Степан.

И теперь он внезапно подумал:

«А, ей-богу, схожу к ней, и оттуда прямо на работу!»

Спать ему не хотелось, возбужденное, радостное состояние не проходило. То наивное, хорошее ощущение было в его душе, когда весь мир кажется сборищем прекрасных, честных людей, — ощущение детски нелепое, рожденное рассуждением: «Я хороший, мне хорошо — значит, все хорошие, всем хорошо». Он шел, не глядя себе под ноги, ни разу не споткнулся, точно не касался ногами неровной, скользкой дороги. Он все переживал, вспоминал слова Бахмутского, ему хотелось немедля вступить в борьбу с самодержавием, хоть сейчас отдать жизнь за рабочих. «И пусть никто не вспомнит даже, — думал он, — пусть не знает никто, где схоронили». Ему казалось, — да не казалось, он чувствовал всей душой, — что жизнь отдать за социализм, за рабочий класс — это самое желанное для него. «Не жалко и не страшно погибнуть за рабочее дело». Вот об этом думал он, быстро шагая по тропинке в сторону поселка. И он спешил, бежал, ему хотелось, хотя он, кажется, и но думал об этом, подойти к Вере в темноте, обнять ее крепко, спрятать лицо на ее груди, услышать ее шепот и в эти секунды забыть обо всем. А потом говорить ей, и чтобы она восхищенно слушала его, повторяла: «Степан ты мой». Она в Сибирь за ним пойдет, если нужно, как за Звонковым жена пошла, и с ней хоть в тюрьму, хоть в Сибирь.

Степан подошел к дому и толкнул дверь, она оказалась незапертой. Он пошел, осторожно ступая, чтобы не заскрипела половица. Сразу забыв обо всем, а лишь чувствуя счастье жизни и душное, сладкое тепло, он подошел к постели и тихонько позвал:

— Вера!

В полутьме, слегка освещенной заревом завода, он увидел Верино лицо, ее растрепанные волосы, блестящие глаза с тем выражением, которое, казалось ему, ни один человек в мире никогда не видел и не увидит. Он не мог понять, что произошло, он видел лишь, что она не одна, но не понимал этого — это не могло быть. Она, видимо тоже ничего не понимая, несколько мгновений смотрела на него. И только страх полз, казалось, с темного пола к его ногам, к груди и сердцу. Впервые в жизни он испытал такое смятение чувств: и ненависть к выражению покорности в ее лице, и отвращение, и жалость, когда она вдруг поняла и не знала, смотреть ли ей, говорить ли, плакать ли. Он желал знать, кто с ней, давно ли она его обманывает, а подлая слабость шептала, что все показалось и нужно только выйти из комнаты, все забыть, а завтра прийти и ни о чем не спрашивать; и тут же он испытывал отчаяние, что нельзя уже так сделать, и внезапную ярость: «Убить, измолотить обушком, чтобы косточки целой не осталось...»

Он шел молча по темному коридору и внезапно остановился возле двери своей бывшей комнаты, прильнул лбом к холодной двери.

— Мама, мамка, — шептал он, и ему хотелось, как в детстве, зареветь и снова почувствовать сладость боли, сладость обиды. Но сейчас боль была беспощадна, безжалостна, сухая, и никто, даже мать не могла утешить его.

Он отошел от двери, навсегда уже закрытой для него. Послышался шум из Нюшкиной комнаты. «Заперлись», — подумал он. Вот в этот миг его вновь ударила волна смятения. Боль, ничем не отличающаяся от телесной муки, полоснула по сердцу.

Он ушел в степь. Переходя овражек, он упал и ободрал себе ладони.

Степан подумал: «В землю смотрю и падаю, а к ней шел как по рельсам, глаза закрыл». Внезапно ему вспомнилось лицо Веры, приподнявшееся от подушки, со слепыми блестящими глазами, и ему стало невыносимо мучительно; он взвыл хлипко, тонко, но тотчас оборвал голос и оглянулся: кругом никого не было. Сильно горели ладони, в кровь расшибленные мерзлою землею, но ему казалось, что им больно от душевных мук, и если успокоить боль — отпустит душу. Собрав немного снегу, Степан сжал его в руках. Сперва загорелось, потом стало прохладно, легче. И, действительно, боль успокоилась. Он пошел тише, начал ровнее дышать.

«Вот оно, — думал он, — хуже смерти. Придавило меня. Если человека придавит — конец. Вот смеются, если с другими гулять начнет, я сам смеялся. Как она глянет. А теперь, наверно, смеется и: «Желанный, милый мой, хороший, беленький, лучше всех». Руками за шею обнимает, как меня...»

У него глаза жгло от этих мыслей. Все это случилось так внезапно, и бедная душа его не была подготовлена к такому испытанию.

«Нет, тут только конец себе сделать, больше ничего не осталось. Я душой пропал», — думал он.

Как он раньше ничего не понимал! В нем всегда вызывали недоумение любовные страдания людей. Казалось, так просто: изменила — ну бог с ней, ведь с другой можно сойтись; и все хорошо. Часто он слышал ужасающие по грубости рассуждения, о женщине говорили нарочно пренебрежительно, злобно, оскорбительно, как о животном. «Сдохла баба», «Тут есть одна сучка, я с ней гуляю...» «Стервы» — так ругали и старых и молодых. Сейчас он понял, почему так говорили: под грубостью и внешней силой скрывали слабость.

Он вспомнил паровозного машиниста Партынского, лихого парня с черными усиками. Все знали, что жена Партынского — красивая полногрудая женщина, окончившая прогимназию, — гуляет с почтовым чиновником. Каких только страшных, грубых слов не говорил Партынский, напившись пьяным, о жене; пивная грохотала, слушая его кощунства. А этой же зимой Партынский во время дежурства обмотал голову толстым овчинным кожухом и влез в горящую топку паровоза. Как, должно быть, ему не хотелось жить, если он смог протиснуться в узкое палящее отверстие топки! А на Смоляниновской руднике молодой помощник слесаря на паровых котлах, у которого жена уехала в Ростов с проезжим механиком, кинулся под маховик, и его, рассказывают, не то что раздробило, а расплескало всего, точно воду из кружки. А сколько слышишь вокруг историй: зарезался забойщик, повесился плотник, на рельсы кинулся какой-то шахтер с шахты «Софья Наклонная». И все ведь из-за женщин, все из-за обмана, из-за измен! Теперь только Степан понял и одобрил действия этих людей. Раньше они казались ему чудаками, тронувшимися, а сейчас он чувствовал, что и у него хватило бы сил протиснуться в топку паровоза, — так трудно и мучительно было ему двигаться, думать, дышать. Все в мире вдруг оказалось пустым, ненужным: и работа, и учение, и речь приезжего в Марфиной мастерской, и славный друг Павлов, и земля, и небо, мать, и брат, и книги химика. Только Вера, только в ней было счастье, только с ней можно дышать, говорить, думать, существовать; без нее мир рассыпался в бессмысленную кучу обломков. Кто же это был? Бутов, наверно. А может, из завода кто-нибудь? Мастер? Силой заставил? Да, еще бы, какое там силой — спелись мирно. Снова приступ боли Заставил его побежать, охнуть, точно от ожога. Нет, не может он больше. Степан побрел к дому и, не входя в комнату, прошел в мастерскую. Он прикрыл за собой дверь и подумал: «Кто же виноват? Меня одного придавило, я один и пропал».

У Петра Михайловича и Марьи Дмитриевны были гости — инженер Воловик с женой. Петр Михайлович иногда недоумевал, почему у него сохраняются хорошие отношения с Воловиком. Он знал о жестокости Воловика к рабочим, да и сам Воловик не скрывал этого в разговорах с доктором, и Петр Михайлович, обладавший резким характером и наживший среди рудничного и заводского начальства множество врагов, сохранял с Воловиком отличные отношения. Петр Михайлович как-то спросил об этом жену. Марья Дмитриевна объяснила ему, что их притягивает друг к другу общность характеров — оба они грубоваты, властны, прямолинейны. Кроме того, у Воловика умственные запросы, он создал себе особый взгляд на жизнь, приобрел кое-какие принципы. В обществе невежественных горожан, картежников и накопителей такой человек выделяется, а различие взглядов у интеллигентных людей делает общение даже живей.