Иванченко — тоже каторжанин, осужденный на 15 лет за убийство двух казаков. Два каторжника уже есть. И остальные двое, Марков и Колпащи-ков, «изведали все прелести царского режима» — горят огнем мести. Все согласны с планом Ганьки. Шансов на спасение или сострадание у Михаила нет.

В ночь на 13-е народные мстители (Ганька на улице) вошли в номера к Михаилу, показали бумагу с печатью Губчека — предписание перевезти его в другое место. С Романовым на свою беду настоял поехать его секретарь Джонсон, английский подданный. Мясников остался ждать вестей в исполкоме Мотовилихи. Приговоренных повезли в двух повозках по направлению к железнодорожной станции якобы для того, чтобы посадить на поезд и отправить в Могилев. Ехали, разговаривали...

— Скажите, пожалуйста, вы имеете приказ правительства, чтоб везти нас из Перми? — интересовался у Жужгова Михаил.

— А как же без приказа? У нас бумаги все в порядке.

— Это хорошо. Я состою в распоряжении правительства, и меня без приказа нельзя беспокоить.

— Да, мы знаем. У нас ведь строго: маленький промах — и к стенке.

— А то как же! Вы не можете назвать город, куда меня везут?

— Могилев.

— Это далеко отсюда на запад, а почему мы едем в обратную сторону?

— Мы хотим вас посадить в поезд не на людной станции, а на переезде. Да вы не беспокойтесь, мы все сделаем, как нужно.

— А вы знаете, что телеграфные приказы от Ленина и Свердлова запрещают меня считать контрреволюционером?

— Знаем все приказы.

В середине этого разговора Жужгов, проезжая мимо помещения милиции, остановил лошадей, чтобы захватить лопату и кирку.

В другой повозке Иванченко вез Джонсона. Секретарь великого князя, предчувствуя недоброе, в основном молчал. В глухом месте народные мстители предложили Михаилу и Джонсону выйти из повозок — и пристрелили их из пистолетов. Ганьке Жужгов привез забрызганную кровью одежду несчастного великого князя в доказательство того, что задуманное совершено. Сжигали.

Председатель Губчека Малков еще поздно вечером 12-го догадался, что задумал Мясников, но счел за лучшее не встревать. Москва с Дзержинским далеко, а Мотовилиха с Ганькой рядом. Малков ждал в кабинете звонка из гостиницы — известия о «бегстве» Михаила Романова. Потом изображал поиски.

В Москве о том, что в действительности произошло в Перми, узнали только три недели спустя. Оповещать Михалыча пермяки не спешили. В начале июля все равно кому-то надо ехать в столицу на V съезд Советов. Отправился туда старый знакомый председателя ВЦИКа Туркин. Он и рассказал Свердлову, а затем и Ленину, что не Михаил бежал, а его «бежали». Вожди, по свидетельству Туркина (в передаче Мясникова), выглядели удовлетворенными, что Романов не ушел к белым. Много времени на выяснение подробностей у них не было. 6—7 июля их самих едва не «бежали» левые эсеры. Завершился же съезд принятием первой Конституции РСФСР. Забот хватало, не до пермяков.

О судьбе великого князя Михаила не было широко известно и в 1919 году. Некоторые монархические движения продолжали на него рассчитывать.

Жизнь Ганьки и дальше выдалась многотрудной, авантюрной — с такой-то кашей в голове. В 1922-м его исключают из партии как лидера «рабочей оппозиции». После множества приключений он оказывается за границей, во Франции, где работает слесарем и пишет документальную повесть под названием «Философия убийства», в которой подробно рассказывает о расправе над Михаилом

Романовым. Рукопись свою за границей «рабочий мыслитель» издать не смог. Он выслал ее Сталину; впоследствии к ней получили доступ исследователи. В январе 1945 года Мясников получает разрешение вернуться в СССР. По прибытии — немедленный арест, следствие. В показаниях своих пермский Ильич не выказывает робости, не кается, часто задирается. Пишет письмо наркому иностранных дел Молотову, требуя вернуть его во Францию с возмещением ущерба (из расчета две тысячи франков за каждый месяц ареста — ну не нахал?). Военная коллегия Верховного суда приговорила Мяснико-ва Гавриила Ильича к высшей мере наказания за измену Родине. 16 ноября 1945 года приговор был приведен в исполнение.

Если судить по внешним признакам, то весна и лето 1918 года — период поступательного развития Советского государства.

3 марта в Брест-Литовске заключен хоть и тяжелейший по условиям, но все же мир с Германией и ее союзниками. В июле принимается первая Советская конституция. Начато строительство регулярной Красной армии. Укрепляется и ВЧК: появляются чрезвычайные комиссии в губерниях и крупных уездах...

Но это на поверхности.

Начинка куда горше: почва уходит из-под ног большевиков. Москва в кольце постоянно вспыхивающих крестьянских восстаний — записывает свои ощущения лета 1918-го историк Мельгунов. Немецкий дипломат фон Ботмер 13 июня заносит в дневник фразу, услышанную от Троцкого: «Мы уже фактически покойники, дело за гробовщиком». Даже мужественный и обычно бодрящийся в письмах близким Дзержинский пишет жене, что он находится, может быть, в последнем бою.

Антипомещичьи и антибуржуазные настроения в низах по-прежнему сильны. Но кто теперь ими управляет? Проверка пройдет в начале июля в дни мятежа левых эсеров. Для широких слоев населения это событие — разборка внутри революционного движения. Безоговорочно большевиков поддержит меньше тысячи человек, только их «преторианская гвардия» — латышские стрелки.

В начале 1918 года появляется барометр настроений, отличающийся достаточно высокой точностью. Это сводки местных органов НКВД и ВЧК. Они поступают в центр и после обработки в ограниченном количестве экземпляров (от 5 до 40) ложатся на столы руководителей республики. (Известно, что одно время Ленин и Сталин получали одну сводку на двоих.) Эти документы изданы. Мы можем судить по ним, как менялось отношение прежде всего крестьянства к Советской власти в интересующие нас периоды.

С января примерно по март реляции с мест для официальной Москвы — бальзам на душу. В села возвращаются фронтовики, благодарные больше­викам за окончание войны. И решительно берутся задело, не церемонятся. Впрочем, везде по-разному, страна большая.

«Вологда. После того, как в деревнях стали появляться солдаты с фронта, крестьяне заметно стали леветь.

Кубань. По всем станицам наблюдается брожение, связанное с прибытием казаков с фронта. Одна за другой станицы организуют Советы рабочих, солдатских, крестьянских и казацких депутатов. В степи еще бродят малочисленные остатки корниловских банд. Казаки поголовно на стороне Советской власти. Контрреволюционеры расстреливаются. Ощущается нужда в агитаторах.

Новгород. В уездах и волостях земство упраздняется и создаются Советы. На купцов наложен налог в 300 тыс. руб. В городах и волостях духовенство и монахи ведут сильную агитацию против Советской власти, в храмах устраивают митинги.

Белозерск. Имения взяты на учет земельным комитетом. Продовольственный вопрос обстоит остро. Торговля и промышленность всего уезда находятся под контролем Советской власти.

Тула. Епифанский уездный съезд Советов крестьянских, солдатских и рабочих депутатов в своем заседании постановил упразднить уездное и волостное земство и передать полноту власти Советам. Выражено полное доверие Совету Народных Комиссаров и приветствие т. Ленину и Троцкому как стойким и неуклонным борцам за освобождение трудящихся.

Кострома. Ввиду того, что после перехода земли в руки народа по всей губернии участились случаи загадочных пожаров помещичьих усадеб, Костромской Совет рабочих и крестьянских депутатов постановил предложить страховым обществам выплату страховых премий помещикам сгоревших усадеб прекратить».

Передел земли и собственности мирным быть не может. Воздух тогдашней деревни пропитан враждой между крестьянами и бывшими помещиками. Между беднотой и середняками. Между соседними селами — за спорные леса и луга. Между «стариками» и фронтовиками (это больше у казаков). Между национальными общинами. Ликвидируются столыпинские хутора и отруба. Все склонны решать вопрос силой. Ведь возвращаются с фронта мальковы и железняковы, а кое-где и гань-ки мясниковы.