— Прорвемся!

Ветер подхватил слово, унес в туман, в безвидную белесую мглу. Человек, улыбнувшись, вновь поднес папиросу к губам. Ничего страшного, будем числить случившееся обычной контузией. Такое уже с ним случалось. Ударился головой о горячую таврийскую землю, скользнул в туман, в объятия серых теней. Потом открыл глаза, вспомнил свое имя, вспомнил родную речь…

…И даже название корабля! «Текора» под бразильским флагом с вымышленным портом приписки. Каждый месяц, в последнюю среду, ближе к вечеру, а порой и после заката таинственная «Текора» заходила в хорошо знакомый ему порт. Падал трап, несколько пассажиров неторопливо спускались на причал… Местные власти прекрасно знали, что никакого порта «Santus» в Бразилии нет, есть Porto de Santos, однако привычно закрывали на такие мелочи глаза. Еще один Летучий Голландец, невелика редкость. Документы в порядке, платят щедро.

Пассажиров «Текора» брала очень редко, грузами брезговала. Портовые грузчики, видевшие все суда на свете, считали бразильца контрабандистом, но не простым, а хитрым, работающим по серьезным заказам. Летучим Голландцем не заинтересовались даже немцы, высадившиеся в порту в конце 1940-го.

Родион Гравицкий, давно уже ставший Ричардом Граем, тоже не слишком задумывался, откуда и зачем приходит в порт странный контрабандист. Лишь как-то раз прикинул, что неплохо бы побывать на борту бразильского «Голландца». Просто так, праздного любопытства ради.

Довелось…

Ветер дул в лицо, разгоняя туман, раздирая белесую пелену в неопрятные мелкие клочья. Он тоже внезапно показался знакомым — харматан, сахарский северо-восточник. Горячий, даже знойный, несмотря на зиму, он терял тепло на грани воды и пустыни, превращаясь в ледяной атлантический норд-ост. Это могло показаться совпадением, но была еще Судьба, помянутая когда-то поэтом Есениным. «Текора» под бразильским флагом, африканский ветер…

Ричард Грай возвращался на старое пепелище. Корабль войдет в знакомый порт в последнюю среду месяца. Какого именно, пока еще неясно. В карманах пиджака — паспорт и несколько мятых ассигнаций, значит, можно взять такси, узнать у водителя месяц, а заодно число и год…

Папироса улетела за борт, и почти сразу вновь щелкнула зажигалка. Ветер загасил огонь, человек повернулся к нему спиной, прикурил…

Если дует харматан, значит, январь или февраль. А год? Кончилась ли война? Здесь спросить не у кого, палуба пуста.

Бывший штабс-капитан вдруг понял, что тогда, теплым маем 1923-го, он вовсе не собирался спасать Есенина от дурной пули. Поэт в этом не нуждался. Есенин любил маску простодушного деревенского Леля из рязанской глубинки, но в жизни наивностью никогда не страдал. Он знал, что делал — и когда читал стихи перед Государем, и вступая в эсеровскую партию, и после, когда пытался печататься в большевистской «Правде». Его ставка на Красного Льва Революции была ошибкой, но История вполне могла сделать иной поворот.

После визита на квартиру Фернана Дивуара штабс-капитан понял, что если бы покушение не отменили, он не стал бы участвовать, отказался — но и мешать не стал бы тоже. И не только потому, что помянутая поэтом Судьба отвела ему еще целых два с половиной года. Судьбе не только подчиняются — ее выбирают.

И все-таки хорошо, что поэт успел написать «Черного человека»…

Эпизод с Есениным прошел и забылся, чтобы вспомниться через много-много лет. Но не забылось другое. Нелепая возня в майском Париже, приказы, отдаваемые и тут же отменяемые, офицеры-исполнители, не умеющие толком прятать оружие — вся эта трагикомическая оперетка окончательно убедила его, что рвущийся в белые вожди Кутепов еще более глуп и бестолков, чем казалось прежде. Ни ума, ни таланта, одни лишь амбиции, густо перемешанные с носорожьим упрямством.

Где-то через год Врангель издал приказ о создании Русского Обще-Воинского Союза. Штабс-капитан не понял весьма прозрачного намека, когда же последовало недвусмысленное приглашение, отказался, напомнив, что уволен из армии еще весной 1921 года — по милости все того же Кутепова. Обвинение в трусости и дезертирстве выслушал спокойно, дуэлировать не пожелал — и вскоре объявился в Берлине, где был принят в Корпус Императорской Армии и Флота при Блюстителе Престола великом князе Кирилле Владимировиче. Вначале числился офицером по поручениям при генерале Обручеве, а затем уехал на Дальний Восток.

В Париж Родион Гравицкий уже не вернулся. Туда приехал Ричард Грай, подданный Алеппо, французского протектората на севере еще не родившейся Сирии. Нелепо выглядевший паспорт с арабскими буквами-муравьями ни к чему не обязывал, зато открывал все двери — в отличие от своего «нансеновского» собрата. В порт, куда в последнюю среду месяца заходила «Текора», требовалась специальная французская виза. Ричард Грай, чиновник при министерстве образования Алеппо, получил ее без особого труда. Визу пришлось возобновлять в 1938-м, когда Александреттский санджак Алеппо превратился в Республику Хатай, а затем еще через год, после того, как Хатай стал частью Турции. Турецкий гражданин во французском колониальном порту тоже не вызвал особого удивления, к тому же предусмотрительный sayın Richard Gray[2] успел обзавестись недвижимостью и завести полезные знакомства.

В Париж бывший штабс-капитан наведывался не слишком часто — и без малейшего удовольствия. Город ему не слишком нравился, говорить с бывшими сослуживцами, таксистами и официантами, было не о чем, французская же спесь откровенно раздражала. А потом началась война, и в Париже стало опасно. Контрразведка, стряхнув сонную одурь, рьяно взялась за работу, «частым гребнем» выгребая подозрительных эмигрантов. Турецкий паспорт стал теперь слабой защитой, пришлось покупать фальшивые документы на знаменитой Сорок Второй улице, рисковать, ночевать у случайных знакомых. Когда в мае 1940-го немцы прорвали фронт, Ричард Грай вздохнул с облегчением. Можно было уезжать, благо хороший приятель, известный врач, предложил место в своем авто. Они направились на юг, хотя куда умнее было бы повернуть на юго-запад, к Нанту или Ля-Рошели…

— Хорошо, дядя Рич, я буду послушной, буду тихо плакать, очень тихо… А… Папа действительно умер? Может, он только ранен?

— Ты же все видела. Мне очень жаль… Марк… Твой папа был моим хорошим другом. А еще он был очень толковым исследователем, и если мы с тобой погибнем, его открытие пропадет. Или хуже, достанется немцам.

— А что тогда будет? Мой папа врач, он не делал бомбы!

— Немцы станут сильнее. И ты даже не представляешь, насколько. А сильному легче воевать.

— Ты сказал: «Если мы с тобой…» «Если мы…»

— Если мы с тобой погибнем. Дороги бомбят, даже проселки. К тому же немцы очень скоро все узнают и начнут охоту. Тебя можно было бы оставить где-нибудь здесь, спрятать, но это слишком опасно.

— Потому что я еврейка? Очень заметно?

— Не слишком, но всегда найдутся люди с хорошим воображением. А потом тебе воткнут в щеку горящую сигарету — и ты расскажешь про доброго дядю Рича, который увез два портфеля с бумагами… Надо тебя коротко постричь, как можно уродливее, чтобы ты стала похожа черти на что, а не на девочку из семьи парижского врача. И еще… У тебя еврейское имя, придумай себе новое.

— А… какое? В школе меня дразнили «И». У меня инициалы AND. Если по-английски…

— Остроумно, но слишком коротко. Прямо как типографский значок. Знаешь, есть такой, вроде скорченного человека?