— Смойте с лица кровь, приведите себя в порядок, — приказал один из парней, когда он открыл глаза.

— Надеюсь, теперь вы согласитесь отвечать на вопросы, — не глядя на него, сказал следователь. — Пишите, как вам удалось связаться с польским агентом Домбалем…

— Поляком Домбалем? Он же был секретарем ЦК польской компартии.

— Не секретарем, а польским шпионом. Так и пишите — польским шпионом. И все такое прочее.

Склонившись над листом бумаги, он задумался, словно собираясь с мыслями. Две капли крови скатились по рассеченной брови и упали на бумагу. Он вытер лоб платком, а капли не стал смахивать.

— Возьмите, промокните, — протянул следователь промокашку.

Повинуясь, Михаил Николаевич взял ее, но не вытер кровь, а положил под влажную ладонь.

Эти два кровяных пятна так и остались на подшитом к делу 165-м листе допроса…

А где же была прокуратура страны, это недремлющее око справедливости? Что делал главный прокурор — совесть советской государственности? Должность эту в те трудные годы исполнял небезызвестный краснобай Вышинский. Получив юридическое образование и обладая эрудицией, он использовал их в своих личных интересах. В 1917 году, будучи председателем Якиманской районной управы Петрограда, он подписал распоряжение о розыске, аресте и придании суду как немецкого шпиона Ленина. Затем переметнулся от меньшевиков к большевикам. Был ректором Московского университета, потом стал работать в прокуратуре.

Став прокурором СССР, Вышинский в угоду сталинского произвола подменил вековые принципы законности порочной практикой насилия. Возведя критерий виновности в признании обвиняемого, он дал свободу применения к арестованным пыток и насилия.

Когда следствие по «делу» о заговоре было закончено, Вышинский пожелал с ним ознакомиться.

В присутствии Тухачевского полистал документы, сделал в тетради заметки. В заключение спросил:

— Вы признаете свою вину?

— Нет.

— Но тут же ваша подпись, удостоверяющая обратное… Я посоветовал бы вам не вступать в противоречие с теми показаниями, что давали на следствии. Признание ложных показаний лишь усугубит ваше положение. Надеюсь, жалоб нет?..

Весь разговор занял не более получаса.

И вот перед Вышинским восемь папок, восемь дел вчерашних военачальников, сегодня — врагов народа. «Нарушений в производстве следствия не установлено. Все обвиняемые признали вину. Можно судить».

За несколько дней до суда нарком Ворошилов вызвал к себе главного военного юриста Красной Армии Ульриха.

Небольшого роста, толстенький, светловолосый человек с пухлыми щечками, он всем своим видом показывал лакейскую преданность грозному начальству.

— На вас возложена честь председательствовать на судебном заседании, судить этих мерзавцев. В качестве заседателей будут назначены лица из высшего военного руководства. Завтра они будут здесь и вы проведете с ними инструктаж: расскажите им, как и что делать, какие вопросы задавать, как себя держать.

— Слушаюсь… Так точно… Есть… — поспешно отвечал военный юрист.

Он знал, что нарком говорит с голоса Сталина, что нерешительный Ворошилов почувствовал над собой угрозу. Особенно это стало ясно после похорон Орджоникидзе. Ульрих знал, что Серго застрелился после разговора со Сталиным. Ворошилов же не хочет такой участи.

— Суд военный и потому должен быть коротким, жестким. Все решить в течение дня, — назидал нарком. — Чтобы не было повадно другим, если такие еще появятся.

— А приведение в исполнение когда? Возможно обжалование…

— Никаких обжалований. Приведение приговора в исполнение — ночью.

— Слушаюсь.

А Михаилу Николаевичу, меж тем, вспоминалось далеко ушедшее прошлое, когда он был командующим Кавказского фронта.

В Саратов, где находился штаб Кавказского фронта, Михаил Николаевич прибыл ночью. У станционных ворот, через которые хлынула толпа приехавших, его остановил военный.

— Товарищ Тухачевский? Приказано вас сопровождать. Автомобиль на привокзальной площади.

И уже в этот день, 3 февраля 1920 года, он вместе с членом Реввоенсовета фронта Орджоникидзе и начальником штаба с головой ушли в дела предстоящей операции.

На приеме в Ставке перед отъездом из Москвы, главком Каменев его предупредил: «Главная задача вашего фронта — разгром войск Деникина. Вы, как командующий фронтом, должны сделать все возможное и даже невозможное, чтобы выполнить эту задачу. С Деникиным должно быть до лета покончено. Во что бы то ни стало его нужно разгромить».

Боевая линия Кавказского фронта на карте была обозначена красным карандашом. Она начиналась от устья Дона, продолжалась к станицам Багаевской и Цимлянской, далее тянулась вдоль Маныча и Сала на восток, к Астрахани.

— В нашем фронте четыре полевых армии и 1-я Конная армия, — докладывал начальник штаба Пугачев прибывшим. — На правом крыле, у Ростова находится 8-я армия Сокольникова, 9-я, 10-я и 11-я соответственно обороняются восточнее.

— А где Конная армия? — спросил Тухачевский.

— После неудачных боев у Батайска она сосредоточена в районе Багаевской. Приводит себя в порядок.

— Большие потери? — насторожился командующий. На 1-ю Конную армию он возлагал особые надежды. Это была та подвижная сила фронта, которая в предстоящей операции должна выполнить главную роль.

— Существенные, товарищ командующий, — ответил начальник штаба. — Но меры к ее пополнению приняты.

Орджоникидзе тактично молчал. От него не ускользнуло, что вначале в тоне начальника штаба угадывалась легкая снисходительность: ну как же, опытный полковник царской армии отчитывается перед вчерашним подпоручиком, к тому же намного моложе его! А Михаилу Николаевичу еще не исполнилось двадцати семи… Но разговор шел на равных.

Пугачев сообщил, что в настоящее время красные части потеснили деникинские войска, вышли к Манычу, а вот у Батайска потерпели неудачу. Более того, 30 января белогвардейские части сами перешли в наступление и вышли на подступы к Ростову.

Слушая доклад, Михаил Николаевич ловил себя на мысли, что прежнее командование не в полную меру оценивало силы противника, как бы занижало их, и что в действительности войска Деникина обладают боеспособностью, позволяющей не только отразить наступление красных войск, но и самим перейти в контрнаступление. И это контрнаступление, вероятно, произойдет не где-нибудь, а у Ростова, против войск 8-й армии, и что необходимо предпринять решительные меры. Но какие?

Ему представили сведения о деникинских войсках, против которых предстояло действовать. Сравнение их с силами Кавказского фронта было неутешительным: у белогвардейцев было превосходство и в пехоте, и в кавалерии. При равенстве орудий и пулеметов неприятель имел значительное количество бронепоездов, бронеавтомобилей, самолетов. У деникинцев сильная боевая линия, значительные резервы, в том числе кавалерийские, а резервы Кавказского фронта, направленные главкомом, еще в пути, они подойдут недели через две, никак не раньше.

Из представленных разведчиками документов явствовало, что неприятель непременно предпримет наступление. И в ближайшие дни, нанеся удар по ослабленным частям 8-й армии.

— В том, что это произойдет, нет никакого сомнения, — сказал начальник штаба. — А потому предлагаю Конную армию подтянуть ближе к Ростову. В случае опасности она сможет без промедления быть в нужном месте.

Возможно, командующий и согласился бы, но у него были свои соображения по использованию Конной армии. Она — главная, решающая сила в предстоящей операции.

— Когда можно ожидать наступление противника? — спросил Тухачевский начальника штаба.

— Полагаю, не ранее 15 февраля, — ответил тот и стал перечислять обстоятельства, по которым определил срок.

— Верно говорит, — согласился Орджоникидзе.

«Конечно, это так», — соглашается и командующий, но он думает о том, что нельзя допустить, чтобы противник перешел в наступление и тем самым навязывал бы свою волю войскам Кавказского фронта. Никак этого нельзя допустить! Нужно вырвать из рук противника инициативу.