Ху, вызвавший крушение Цинь, оказался не северным варваром ху, а тем, кто был гораздо ближе к дому: слабым и психически неуравновешенным вторым сыном императора, Хухаем, по несчастному стечению обстоятельств сопровождавшим его в последней поездке вместе со своим наставником, амбициозным и коварным евнухом Чжао Гао. Истинный наследник, Фусу, бывший любимый сын императора, по-прежнему вместе с Мэн Тянем охранял северную границу. Воспользовавшись присутствием в нужном месте и в нужное время, Чжао Гао и Хухай сохранили в тайне известие о смерти императора до тех пор, пока не перебили одного за другим всех своих политических противников. Первым делом они уничтожили приказ умершего императора, адресованный Фусу, чтобы тот вернулся и взошел на трон, и заменили его на сфабрикованный указ, требовавший, чтобы Фусу и Мэн Тянь совершили самоубийство за попытку опорочить его правление. Фусу немедленно подчинился; Мэн Тянь, не в силах поверить, что господин, которому он верно служил, требует его смерти, медлил, обдумывая ситуацию, пока нехарактерный для него страх, что его Длинная стена не соответствует фэн шую, не толкнул его на самоубийство. «Мой проступок действительно заслуживает смерти, — размышлял он. — От Ланьтао до Ляодуна я строил стены и копал рвы на протяжении более десяти тысяч ли; возможно ли, чтобы я не перерезал где-то по пути вен земли?» Затем он, последняя и, возможно, самая заслуживающая того жертва циньской стены, проглотил яд.

Придя к власти, Чжао Гао и Хухай принялись энергично продолжать самые жестокие начинания Ши-хуанди, выдавливая из населения налоги и используя подневольный труд для завершения работ по строительству огромного царского дворца, заложенного в Сяньяне, и обширной системы дорог. По рекомендации Чжао Гао Хухай, с радостью перебив представителей знати, удалился во внутренний дворец, окунулся в празднества, развлекался с наложницами и актрисами, оставив дела правления (или, точнее, сведения счетов с врагами) своему евнуху-наставнику. Сумев полностью изолировать второго императора, Чжао Гао довел бывшего господина до безумия и самоубийства, прежде чем его самого зарезал Цзыин, старший сын Хухая.

Однако решительный Цзыин правил всего сорок шесть дней. Пока верхний эшелон власти Цинь распадался, бремя мобилизации, налогов и жестокие наказания — основа циньского легистского государства — понуждали все большее число людей к занятию разбоем. Несколько столетий спустя один из ханьских чиновников прямо указывал на пограничную политику как на причину бунтов, описывая тяготы не только солдат на передовой, но также и гражданского населения, пытающегося удовлетворить потребности погрязших в неуемной коррупции поставок:

Через год после смерти Ши-хуанди Чэнь Шэ, бывший наемный рабочий, из-за сильного дождя не успел вовремя перевезти свой груз, состоявший из девятисот осужденных, на поселение, за что легисты наказывали смертью. «Сейчас, — размышлял он, — побег означает смерть и заговор тоже означает смерть. Если сравнить эти две смерти, то лучше умереть, создавая какое-нибудь государство». Так, предпочитая быть повешенным за овцу, а не за ягненка, он поднял мятеж, к которому присоединился Лю Бан, будущий основатель династии Хань, и разгромил Цинь.

В одной из легенд об этих низвергавших династии мятежах рассказывается: мятежники вооружились, взломав мавзолей Ши-хуанди, и прежде чем разграбить погребальные помещения, разобрали оружие из рук терракотовых воинов. История вполне правдива: когда терракотовые фигуры обнаружили в 1970-х годах, было похоже, что их разбили в куски некие погромщики. Если так и было, то это должно рассматриваться как одна из величайших насмешек истории: армия, созданная Ши-хуанди и так дорого обошедшаяся его народу, вместо того чтобы защищать его в сомнительном путешествии в другую жизнь, вооружила мятежников, уничтоживших его династию.

Итак, империя Цинь рухнула, а вместе с ней и китайский контроль над районами севернее Желтой реки. В неразберихе, сопровождавшей падение Цинь, китайские рекруты бросили границу, и северные варвары снова заняли свои утраченные территории, сделав циньскую стену бессмысленной как оборонительное сооружение. Сыма Цянь писал:

Именно в этот момент истории китайских рубежных стен в Ордосе и Внутренней Монголии появляется новая пограничная сила: сюнну, политически единая и эффективно руководимая армия воинов-кочевников, способная досаждать Китаю больше, чем любое из разрозненных северных степных племен в предшествующее тысячелетие.

Почти сразу после падения Цинь, когда морализирую-" щее конфуцианство заменило прагматичный легизм в качестве общей политико-теоретической основы китайского государства, династия стала олицетворением тирании, ее история — и ее стена — предметным уроком того, как не нужно управлять Китаем. В остро критическом эссе, озаглавленном «Ошибки Цинь», ханьский ученый Цзя И (201–160 годы до н. э.) развивал следующую идею: государство Цинь развалилось, так как «не сумело продемонстрировать гуманность и добродетельность или понять существующую разницу между военной и консолидирующей силами». Император Цинь «верил в душе, что при мощи столицы за проходами и металлическими стенами, протянувшимися на тысячу миль, он заложил власть для своих потомков на десять тысяч поколений». В глазах более поздних китайских политических мыслителей и историков крах Цинь являлся идеальной иллюстрацией главного заблуждения сего абсолютного правителя, будто сила — огромные армии, страшные законы и длинные стены — без добродетели способна отстоять империю.

Не то чтобы это как-то остерегло ханжей Хань и фактически все другие династии после нее проводить ту же самую пограничную политику: как только становилось возможным, а зачастую когда этого себе и позволить было никак нельзя, они строили длинные, дорогие и в конечном счете столь же ненадежные стены.

Примерно в 209 году до н. э. Тоумань, шаньюй, или межплеменной вождь монгольских сюнну, столкнулся с дилеммой наследования. Отдавая предпочтение младшему сыну перед законным наследником, Маодунем, он хотел устранить старшего сына и поставить у власти своего любимца. Явно не желая слышать ни о каких не по-родственному жестких мерах вроде убийства, он решил отослать Маодуня в соседнее племя юэчжи в качестве заложника, а затем напал на них в надежде, что соседи в отместку убьют его сына. Как оказалось, к несчастью для Тоуманя, Маодуню удалось украсть одного из их самых быстрых скакунов, бежать и в конце концов вернуться домой. Восхитившись его отвагой и дерзостью, отец дал ему под начало десять тысяч всадников.

Как только Маодунь снова оказался среди сюнну, Тоумань понял, что поступил в высшей степени немудро при выборе врага. Чтобы оградить себя от повторения недавних событий, Маодунь немедленно принялся создавать собственную базу власти, превратив отданных ему солдат в непоколебимо преданную личную стражу. Он ввел жесткую воинскую дисциплину, в основе которой лежала готовность солдат без раздумий следовать за господином. «Стреляйте туда, куда летит моя поющая стрела! — приказывал он. — И любой, кто не выстрелит, будет зарублен на месте!» Маодунь выстрелил в своего лучшего коня, затем в свою любимую жену и в лучшего коня отца, казнив всех, кто не последовал его примеру. Наконец, «он пустил поющую стрелу в своего отца». «Все его последователи нацелили луки в том же направлении и убили шаньюя». До того как Маодунь возглавил племя, сюнну, казалось бы, были почти окружены. На юге китайцы прогнали их с земель предков, из Ордоса; на западе юэчжи, располагавшиеся в современной Ганьсу, брали у них заложников, а на востоке дун-ху (дословно «восточные варвары») относились к сюнну с явным высокомерием, требуя от них, когда вздумается, лучших лошадей и женщин. Однако в течение нескольких лет после узурпации власти в 209 году до н. э. Маодунь вернул земли, отнятые генералом Мэн Тянем, лишил циньскую Длинную стену пограничного значения. Он также разгромил дун-ху и юэчжи, предприняв ряд стратегически умно распланированных и отличавшихся безжалостностью военных операций. После победы над первыми Маодунь сделал выразительное дипломатическое назидание всем: использовал череп вождя дунху, пытавшегося отобрать часть земель сюнну, в качестве кубка для питья. После поражения от Маодуня юэчжи перебрались из Ганьсу в северо-западном Китае намного дальше на запад, на территорию современных Киргизстана и Таджикистана. Их миграция будет иметь важные последствия для ханьского стеностроительства.