Однажды утром после сильного снегопада два немецких солдата, белобрысые мальчишки лет семнадцати, взобрались на бруствер и стали лепить там снежную бабу. Том и Ньюэз сквозь бойницу наблюдали с изумлением, как снежная баба выросла до высоты человека и ее одели в полевое серое одеяло, шапку, а на плечо повесили несколько патронташей.

Пришел сержант Таунчерч. Он протиснулся между Ньюэзом, Томом и Эвансом и уставился на двух немцев, наряжающих снежную бабу на бруствере. Потом он снял с плеча винтовку, прицелился сквозь узкую бойницу. Ньюэз отодвинулся немного и наступил на свободный край доски. Он качнулся и упал на Таунчерча, и пуля улетела мимо. Двое немцев нырнули за бруствер.

— Неповоротливая свинья! Ты это нарочно сделал! У тебя там есть дружки, верно?

— Извините, сержант. Это все чертовы доски. Пойду принесу молоток и гвозди, пока никто не свалился и не сломал себе шею.

А несколько минут спустя над немецкими окопами поднялась рука, и хорошо нацеленная граната разорвалась в английском окопе. Потом вторая и третья. Кострелл и Раш ответили шестью гранатами на три. Снова все затихло. Но и Барстону, и Триггу оторвало кисти рук, а капрал Флиндерс ослеп. И если бы Том и Ньюэз не удержали его, Дик Кострелл, узнав об этом, отправился бы за Таунчерчем с киркой.

Вскоре после этого тишина в неприятельских окопах стала сверхъестественной. Патруль, вышедший сразу же после наступления темноты, обнаружил, что окопы опустели. Немцы отошли совершенно бесшумно к хорошо укрепленной линии Гинденбурга, которая находилась в десяти милях или что-то около того позади их старых окопов.

— Почему бы не сразу к Берлину, если уж на то пошло? — предположил Дейв Раш.

— Линия Гинденбурга, — сказал Боб Ньюэз, — это что, часть Великой западной дороги[9]?

— Верно, — подтвердил Дансон. — Падингтон, Оксфорд, доки Кардиффа и дальше все станции до Хайверфорда.

— Если немцы сбежали, то, может, и нам можно идти домой? Хотя не думаю! — сказал Дик Кострелл.

Два дня спустя их сменил полк Северного Уорвика, и они ушли на постой в Доделанвилль. Когда они вернулись на передовую, им пришлось занять новые окопы в окрестностях Вермана.

Погода стояла по-прежнему ужасно холодная. Постояв на месте всего несколько секунд, можно было замерзнуть до костей. До оружия едва можно было дотронуться — таким холодным был металл, и солдаты стреляли снова и снова просто в воздух, чтобы стволы и затворы не примерзали.

Но еще хуже морозов была начавшаяся оттепель. Войска жили в постоянной грязи, промокая насквозь во сне или когда бодрствовали. Томпсон жаловался на ноги: они сильно опухли и онемели. Он даже не мог снять сапоги, чтобы натереть ноги маслом, что могло бы принести ему некоторое облегчение.

— Давай подвигайся немного! — сказал Таунчерч. — Конечно, они совсем отмерзнут, если ты не будешь шевелиться, бездельник!

Через три дня, когда их пребывание на передовой закончилось, Томпсон уже не мог стоять. Его пришлось унести в лагерь в трех милях позади, а потом отправить за врачом.

Ботинки разрезали, и ноги в них оказались распухшими, бесформенными, цвета сырого гниющего мяса, в которое впечатались шерстяные носки, как рисунок на гниющем теле. Томпсон, смотревший на происходящее, не сказал ни слова. Он просто шумно вздохнул, а потом отвернулся и, глядя куда-то вдаль, стал насвистывать что-то неопределенное сквозь зубы.

Врач отвел Ньюэза в сторону и сказал, что Томпсон, вероятно, потеряет обе ноги.

— Почему вы не привели его раньше?

— Сержант Таунчерч считал, что он симулянт.

— Мне нужно поговорить с вашим сержантом.

Но врачи во Врэни были очень заняты. Они работали по двадцать часов в сутки. И когда батальон вернулся на передовую в Грикур, Таунчерч снова был с ними, как и прежде.

— Эванс, Маддокс, Ньюэз, Раш! Я хочу, чтобы вы немного прогулялись. Полковник просил достать парочку бошей[10]. Так что мы должны постараться и доставить ему удовольствие.

— Почему всегда Эванс? — спросил Ньюэз.

— А почему всегда я? — парировал Таунчерч.

Сам Таунчерч был человеком, не знавшим страха. Раш говорил, что его собираются наградить. Он уже неоднократно был упомянут в донесениях, и на него обратило внимание командование. Таунчерч знал об этом. Он выполнял свой долг изо всех сил и был храбрецом. Он мог бы совершить великие поступки, если ему представится случай. И он говорил своим приятелям офицерам, что решил сделать карьеру в армии. Он уже не вернется кучером в Каплтон Кастл. Эти аристократы больше не будут вытирать об него ботинки. Теперь он был кем-то, и его самым большим желанием было получить чин.

Этой весной снова начались тяжелые бои. Англичане преследовали отступающих немцев. Они пробивались к Сен-Квентину. Обе стороны вели мощный обстрел противника.

В секторе Грикур снаряды ложились очень точно, прямо на переднюю линию окопов, вытянувшихся на пятьдесят ярдов, оставляя от земляных укреплений одни развалины. Грохот от ответного британского обстрела был оглушающим. Это походило на жизнь между двумя вулканами. Нервы людей были напряжены и расшатаны, а разум расстроен.

Том, сидевший в окопе, думал, что земля никогда не перестанет дрожать. Ему казалось, что она разверзнется и поглотит его. Напротив него человек по фамилии Ламберт припал к брустверу, ужасные судороги пробегали по его телу. Он так вцепился пальцами в нижнюю губу, что из нее брызнула кровь.

Вдруг Ламберт вскочил на ноги и перевалился через бруствер. Том попытался поймать его, но уже было поздно. Ламберт перебрался через проволочные заграждения и бежал на вражеские окопы, забрасывая их, как ему казалось, гранатами.

— Вонючие пушки! — визжал он. — Сейчас я заткну вас! Я заставлю вас замолчать раз и навсегда!

Том, как ветер, бросился за ним, но Ламберт замертво упал — снайперская пуля угодила ему прямо в лоб. Том развернулся и побежал назад. Он прыгнул в окоп головой вперед и почувствовал, как его словно молотком ударили по ноге. Пуля сорвала каблук с сапога.

Иногда, когда солдат отводили с передовой и размещали в каком-нибудь амбаре или коровнике, они могли растянуться на соломе и проспать часов десять-двенадцать. Они спали как убитые. Если бы протрубили последние архангельские трубы, зовущие на страшный суд, они их ни за что бы не услышали.

Но через день-другой они оживали. Горячая еда в спокойной обстановке, горячий чай, заваренный на чистой воде, возможность посидеть и покурить, баня и бритье делали новым человеком даже тех, кто считал, что уже выдохся, и даже конец света казался им еще преждевременным. Кое-что можно было сделать. Если повезет, можно побродить там, где все еще росла трава и па деревьях распускались листья, где воздух еще оставался свежим и где с зеленых пшеничных полей взлетали жаворонки и пели, зависнув в синем небе.

— Забавно, — говорил Том, — здесь так много вещей совершенно таких же, как дома.

На ферме, где их поселили, был яблоневый сад, и бутоны только начинали распускаться. Том сидел на земле и наблюдал за ласточками, строившими гнездо под карнизом разрушенной фермы. Несколько цыплят бегало в траве, а девочка лет семи-восьми с очень серьезным выражением лица, сидевшая чуть поодаль, присматривала за ними.

Дом уже не был просто разбитой скорлупой. Там жил пожилой фермер со своей семьей — женщинами и маленькими детьми. Мужчины помоложе ушли сражаться. Старик в соломенной шляпе на затылке и с короткой глиняной трубкой в зубах забрался на крышу и приколачивал дранку к стропилам. Женщины работали в поле. Одна из них пахала на коровах.

Том поднялся и подошел к девочке. Она хмуро посмотрела на него.

— Не бойся, я не украду твоих цыплят.

— Comment[11]?

— Цыплята, — сказал он, указав на них. — Я их не украду, и яйца тоже.