--------------------------------------------------------------------

Елизавета

Кузьмина-Караваева

*

Когти яростного грифа

Рвут с груди знак талисманный,

Жду я огненосца-скифа,

Пиршество зари курганной.

Сердце оплетают травы.

В сердце терпкий вкус отравы.

*

Я склонила голову мою,

Я тебе молитву новую пою:

Мое солнце, светлый Боже.

Но глядит он, мудрый, строже...

Буду ль я в его раю?

Кровью запеклася рана,

Взор мой меркнет от тумана...

Мое солнце, светлый Боже.

Но глядит он, мудрый, строже...

Где ты, тихая нирвана?

Из книги «Скифские черепки»

1912 г .

-------------------------------------------------------------

Ольга Адрова

ДООС – рок-стрекоза

Царь

 Сад,

         сад,

                 сад.

На пригорке дом.

                       На пригорок тот

Пуще птицы взгляд летел –

Обегал кругом...

Был царь богат,

Из его палат,

Как пылал закат,

Грезой плыл

Тот сад.

Говорящий взгляд

Он душою пил,

Молодел, любил, –

Аль не видишь, царь,

Что тот сад – не свят...

В теле огонь,

В голове звон, –

Ах, не свят твой сон,

Царь-государь.

Ох, сажал твой брат,

Поливал тот сад,

Где он теперь,

Тень в тени теней.

Лег и пропал.

Лег и не встал.

Вот уже и день:

Спи, голубок.

Тебе бог

Гнездо свей!

Спит царь, к нему

Сон пришел.

Вечер уж, ночь,

Царю невмочь –

Захотел он сам

Сад в дар...

Пряха:

– От страха

Мокра рубаха.

Ах, не свят

Сад-взгляд.

Сад-солома

Вокруг дома!

В прахе сад,

Прахом свят, богат.

Темен сад.

Огневой закат.

Дерева шумят

Не в лад.

Что шумят? не спят.

– Прах свят,

– Прах свят.

Царь выходит в сад:

– Красен закат.

Красив твой взгляд,

Отец мой, брат!

Глух сад, нем сад.

Мертвецы не спят.

Глухотой поят...

Глухо ухо,

Не для слуха.

Лед рук, ляг

На грудь, мрак.

Дерева звенят

В лад! Рань...

Там царь,

Где отец,

Где брат

Лежат!

– Вставай!

– Правь, государь! –

Глух государь.

– Рань, рань!

Нем государь.

Царству царь не рад,

Словно Богом взят,

Словно цену враз

Потерял тот клад.

Его голос – стон,

Его мысль – как сон,

Не в лад...

Правит он с трудом,

Вроде брата он:

Полно тело

тишиной плена.

Глухотой моря

полно горе...

-----------------------------------------------------------

Александр Чернов

ДООС – днепрозавр

Киев, Украина

Сказание об Индийском царстве

Я есть Иоанн царь, старший при дворе,

царь царям соседним, царевич и царица.

Под собой имею три тысячи царей,

а хотите честно - три тысячи триста.

Много территории. Правлю я один.

Царство-государство любое поместится.

В западную сторону лучше не ходить,

в сторону восточную пеших десять месяцев.

Всякие народы на земле моей,

есть немые люди, лысые, горбатые.

Есть и великаны в девять саженей.

Есть мужи с копытами, с крыльями, с лопатами.

Есть зверье какое-то, помню, что с хвостом,

там, где оно мочится, всяк предмет сгорает.

Есть и крокодилы, плачут под мостом.

Есть и птица Феникс, а живет в сарае.

Птица эта чудная, возраст – лет пятьсот!

Но зато не водится ни змея, ни жаба.

Если же какая случайно заползет,

люди подневольные пожирают жадно.

Есть гора высокая, верху не видать,

из нее глубокая речка вытекает.

Если прыгнуть в речку ту, можно жемчуг взять.

Я уже приказывал, только не ныряют…

Самое же главное чуть не позабыл:

в спальне чудо-зеркало, в копоти и саже.

Кто назло хозяину в чем-то согрешил,

сразу это зеркало на него покажет!

1975

--------------------------------------------------------------------------

  Эдгар Аллан По США

Сфинкс

  Во время страшного владычества холеры в Нью-Йорке я воспользовался приглашением одного из моих родственников провести у него две недели  в  его уединенном, комфортабельном коттедже на берегу Гудзона. В нашем распоряжении  были  все обычные летние развлечения; прогулки по лесу, рисование с натуры,  катание  на  лодках,  рыбная  ловля, купание,  музыка  и  книги  позволили  бы  нам  провести  время довольно приятно, если бы не  страшные  известия,  каждое  утро доходившие  к нам из огромного города. Не было дня, чтобы мы не узнавали о смерти того или иного знакомого. По  мере  усиления эпидемии  мы  научились  ежедневно  ожидать  потери  кого-то из друзей. Под конец мы со страхом  встречали  появление  любого вестника. Самый  ветер с юга, казалось, дышал смертью. Эта леденящая мысль всецело завладела моей душой. Ни о чем другом я не  мог  говорить, думать или грезить во  сне.  Мой  хозяин отличался  меньшей впечатлительностью и, хотя был  сильно подавлен, всячески старался подбодрить меня. Его философский ум никогда не поддавался  призракам. К  реальным ужасам он был достаточно восприимчив, но их тени не вызывали у него страха. Его старания рассеять мое болезненное, мрачное настроение оказывались почти безуспешны по вине некоторых книг, которые  я обнаружил в его библиотеке. Их содержание способно было вызвать к жизни все семена наследственных суеверий, таившиеся в моей душе. Я прочитал эти книги без его ведома, и он поэтому зачастую не мог понять причин, столь сильно действовавших на мое воображение. Любимой темой моих разговоров были приметы и знамения  – веру в знамения я одно время готов был  отстаивать почти всерьез. На эту тему у нас происходили долгие и оживленные споры; он говорил о полной беспочвенности подобных верований, я же утверждал, что убеждение, возникающее в народе совершенно стихийно – никем  не  внушенное, – само по себе содержит несомненную долю истины и имеет право на уважение. Дело в том, что вскоре по приезде в коттедж со мной произошло нечто до того необъяснимое и зловещее,  что мне простительно было счесть это предзнаменованием. Я был настолько подавлен и вместе с тем озадачен, что прошло много дней, прежде чем я решился рассказать об этом моему другу. На исходе очень жаркого дня я сидел с книгою в руках возле открытого окна, откуда открывался  вид на  берега реки и на отдаленный холм, который  с ближайшей к нам стороны оказался почти безлесным вследствие так называемого оползня.  Мысли мои давно уже отвлеклись от книги и перенеслись в соседний с нами город, где царило уныние и ужас. Подняв глаза  от страницы, я увидел обнаженный склон, а на нем –  отвратительного вида чудовище, которое быстро спустилось с холма и исчезло в густом лесу  у  его  подножия. При появлении этого существа я сперва подумал, не сошел ли я с ума, и во  всяком случае  не поверил своим  глазам; прошло немало времени, пока я убедился, что не безумен и не сплю. Но если я опишу  чудовище, которое я ясно увидел и имел время наблюдать, пока оно спускалось по склону, читателям еще труднее, чем мне, будет в него поверить. Размеры чудовища, о которых я судил по стволам  огромных деревьев, мимо которых оно двигалось, –  немногих лесных гигантов, устоявших во время оползня, – были значительно больше любого из океанских судов.  Я говорю «судов», ибо чудовище  напоминало их своей  формой – корпус нашего семидесятичетырехпушечного военного корабля может дать довольно ясное  представление о его очертаниях. Рот у него помещался на конце хобота длиною в шестьдесят-семьдесят футов, а толщиною примерно туловище слона. У основания хобота чернели клочья густой шерсти – больше чем на шкурах дюжины бизонов; оттуда торчали книзу и вбок два блестящих клыка вроде кабаньих, только несравненно больше. По обе стороны хобота тянулось по гигантскому рогу футов в тридцать-сорок, призматическому и казавшемуся хрустальным – в них ослепительно отражались лучи заходящего солнца. Туловище было клинообразным и острием направлено вниз. От него шли две пары крыльев, каждая длиною почти в сто ярдов; они располагались одна над другой и были сплошь покрыты металлической чешуей, где каждая чешуйка имела в диаметре  от десяти до двенадцати футов. Я заметил, что верхняя пара соединялась с  нижней толстой цепью. Но главной особенностью этого страшного существа было изображение черепа, занимавшее почти всю его грудь и ярко белевшее на его темном теле, словно тщательно выписанное художником. Пока я глядел на устрашающее животное и особенно на рисунок на его  груди с ужасом и предчувствием близкой беды, которое я не в силах был побороть никакими усилиями разума, огромные челюсти, помещавшиеся на конце его хобота, внезапно раскрылись, и из них раздался громкий и  горестный вопль, прозвучавший в моих ушах зловещим предвестием; едва чудовище скрылось внизу холма, как я без чувств упал на пол. Когда я очнулся, первым моим побуждением было, разумеется, сообщить моему другу все, что я видел и  слышал, – и я затрудняюсь объяснить чувство отвращения, которое почему-то меня удержало. Но как-то вечером, дня через три или четыре после этого события, мы вместе сидели в комнате, где мне предстало видение; я сидел в том же кресле у окна, а он полулежал вблизи от меня на софе. Вызванные временем и местом ассоциации побудили меня рассказать ему о странном явлении. Он выслушал меня до конца, сперва  смеясь от души, а затем сделался необычайно серьезен, словно не сомневался в моем  помешательстве. В эту минуту я снова ясно увидел чудовище и с криком ужаса указал на него. Мой друг  внимательно  посмотрел, но стал уверять, что ничего не видит, хотя я  подробно описал ему,  как  оно  спускается по оголенному склону холма. Моему ужасу не  было предела, ибо я счел видение предвестием моей смерти или, еще хуже, симптомом надвигающегося безумия. Я в отчаянии откинулся на спинку кресла и закрыл  лицо руками. Когда я открыл глаза, видения уже не было. К моему хозяину, напротив, вернулось в значительной степени его прежнее спокойствие, и он очень подробно расспросил меня о внешнем виде фантастического создания. Когда  я вполне удовлетворил его на этот счет, он испустил глубокий вздох облегчения, точно избавился от непосильного бремени, и с хладнокровием,  показавшимся мне  жестоким, вернулся к прерванному разговору о  некоторых вопросах умозрительной философии. Помню,  что он между прочим особенно подчеркнул мысль, что главным источником всех человеческих заблуждений является склонность разума недооценивать или  переоценивать какой-либо предмет из-за простой ошибки в определении расстояния. – Так,  например, – сказал он, – для правильной оценки влияния, какое окажет на человечество   повсеместное распространение  демократии, непременно следовало бы принять во внимание  отдаленность эпохи,  когда это распространение завершится. А между тем, можете ли вы указать хотя бы одного автора, пишущего о формах правления, который считал бы этот вопрос достойным внимания? Тут он на мгновение остановился, подошел к книжному шкафу и достал элементарный курс естественной истории. Попросив меня поменяться с ним местами, чтобы ему легче было разбирать мелкую печать, он сел в мое кресло у окна и, открыв книгу, продолжал почти тем же тоном, что и прежде. – Если бы не ваше подробное описание чудовища, –  сказал он, – я, пожалуй, не смог бы показать вам, что это такое. Прежде всего, позвольте прочесть вам школьное описание рода Sphinx, семейство Crepuscularia, отряд  Lepidoptera, класс Insecta, то есть насекомых. Вот это описание: «Четыре перепончатых крыла, покрытых цветными чешуйками с металлическим блеском; рот в виде  закрученного хоботка, образованного продолжением челюстей;  по сторонам  его – зачатки жвал и пушистые щупики. Нижняя пара крыл соединена с верхней посредством жестких волосков; усики в виде  удлиненной призматической булавы; брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая Голова иногда внушает немалый страх непросвещенным людям  из-за печального  звука, который он издает, и эмблемы смерти на его щитке». Он закрыл книгу и наклонился вперед, чтобы найти в точности то положение, в котором сидел я, когда увидел чудовище. – Ну да, вот оно! – воскликнул он, – сейчас оно ползет вверх, и, должен признать, вид у него необыкновенный. Однако оно не так велико и не так удалено от вас, как вы вообразили. Оно ползет по паутине, которую какой-нибудь паук повесил вдоль оконной рамы, и я  вижу, что длина его – не более одной шестнадцатой  дюйма, и такое же расстояние – одна шестнадцатая дюйма – отделяет его от моего зрачка.