Мы сидели на скамье у Беббанбургского пиршественного зала, смотрели на лунную дорожку в море за восточной стеной. Изнутри слышалось мужское пение и смех. То были мои воины — все, кроме десятка дозорных на высоких стенах. Слабый восточный ветер доносил запах моря. Стояла тихая ночь. С тех пор как мы пересекли холмы и разбили Скёлля в его высокой крепости год назад, в землях Беббанбурга царил мир.

После той жуткой битвы мы считали, что норвежцы разбиты и западная часть Нортумбрии покорена, но путники приносили вести, что до сих пор норвежские драккары пристают к нашим берегам, их воины ищут для себя землю, но никто из них не называет себя королем, как Скёлль, и не переходит холмы, не беспокоит пастбища Беббанбурга, что означало своего рода мир.

Константин — король Альбы, которую некоторые называют Шотландией, воевал с норвежцами из Страт Клоты, возглавляемыми королем по имени Оуайн. Оуайн тоже оставил нас в покое, и Константин хотел с нами мира, пока не победит норвежцев Оуайна. Мой отец называл это «шотландским миром»: скотты совершали постоянные и беспощадные набеги исключительно за коровами, а мы всегда наносили ответные удары по долинам скоттов, чтобы вернуть домашний скот. Мы крали ровно столько же, сколько и они, и было бы гораздо проще без набегов, но в мирные времена молодые люди должны учиться воевать.

— Новость в том, — сказал я Финану, — что у нас тут появились разбойники, — я кивнул в сторону моря, — и они разграбили два моих корабля.

— Всегда есть какие-нибудь разбойники.

— Мне это не нравится.

Мой лучший друг Финан в битве свиреп, как все ирландцы, и к тому же непревзойденный мечник.

— Почуял чужое дерьмо? — усмехнулся он.

Я кивнул. Временами понимание приходит непонятно откуда, из ощущений, из запаха, который невозможно уловить, из беспричинного страха. Боги защищают нас, посылают это странное обострение чувств, уверенность, что на безмятежном пастбище затаились убийцы.

— Почему они пытали Хаггара? — спросил я.

— Потому что он был злобной сволочью, конечно же.

— Да, — согласился я, — но тут что-то посерьезнее.

— И что ты намерен делать?

— Конечно, начну охоту.

— Что, заскучал? — рассмеялся Финан, но я промолчал, и он снова развеселился. — Ты заскучал, — с укором произнес он, — и ищешь повод, чтобы потешиться со Спирхафоком.

Он был прав. Мне хотелось вывести в море Спирхафок, а потому я отправлюсь на охоту.

Корабль был назван так в честь ястребов-перепелятников, что гнездятся в негустых лесах Беббанбурга, и как ястребы, был создан для охоты. Длинный корабль с низкими бортами и выступающим носом с резной головой ястреба. На его скамьях помещались сорок гребцов. Корабль построили из хорошего мерсийского дуба и ясеня двое братьев-фризов, которые, сбежав из своей страны, основали верфь на берегу Хамбра.

Прибив к ребрам по одиннадцать длинных досок с каждого борта, они построили корпус, затем установили мачту из гибкой нортумбрийской сосны, натянули канаты, поддерживающие мачту и рей, на котором гордо наполнялся парус. Гордо – потому что он нес мой знак, знак Беббанбурга, голову скалящегося волка. И волк, и ястреб – оба свирепые, оба охотники. Даже Эгиль Скаллагриммрсон, как и большинство норвежцев, презиравший и саксонские корабли, и саксов-моряков, нехотя одобрил Спирхафок.

— Хотя, конечно, — заметил он, — он не совсем саксонский, так ведь? Фризский.

Саксонский или нет, Спирхафок туманным летним утром выскользнул из узкого канала, ведущего из гавани Беббанбурга. Прошла уже неделя с тех пор, как я узнал о судьбе Свилви, неделя, как мои рыбаки не удалялись далеко от берега. По всему побережью, во всех бухтах поселился страх, а потому Спирхафок искал мщения. Прилив прибывал, стоял штиль, но мои гребцы дружно навалились на вёсла, и корабль шёл против ветра, оставляя за кормой расходящийся след. В безмолвии раздавался только скрип весел в уключинах, шелест воды за бортом, плеск мелких волн о прибрежную гальку и отчаянные крики чаек над величественной крепостью Беббанбурга.

Сорок человек налегали на длинные весла, еще двадцать скрючились между скамьями и на носовой площадке. Все в кольчугах и с оружием, правда, копья, топоры и мечи гребцов грудой лежали в центре корабля вперемешку со щитами. Мы с Финаном стояли на короткой палубе кормчего.

— Может, позже поднимется ветер? — предположил Финан.

— А может, и нет, — проворчал я.

Финану не нравилось в море, он никогда не понимал моей любви к кораблям, и в тот день составил мне компанию только из-за надежды на драку.

— Кто бы ни убил Хаггара, наверняка он уже давно скрылся, — ворчал он, пока мы покидали гавань.

— Наверняка, — согласился я.

— Тогда мы просто теряем время.

— Скорее всего, — снова согласился я. Спирхафок качнулся на длинных угрюмых волнах, заставив Финана ухватиться за борт, чтобы устоять на ногах.

— Садись, — сказал я ему, — выпей эля.

Мы гребли навстречу восходящему солнцу. Потеплело, с запада подул ветерок, достаточный, чтобы поднять парус, и парус с волчьей головой надулся. Гребцы блаженно отдыхали, пока Спирхафок разрезал ленивые волны. Земля скрылась в дымке позади нас. Около островов Фарнеа нам повстречалось несколько рыбацких лодок, но как только мы вышли в открытое море, возникло ощущение, что мы одни во всем мире: ни мачт, ни кораблей. Большую часть времени я позволял рулевому веслу свободно болтаться: корабль медленно нес нас на восток, ветра едва хватало, чтобы надувать тяжелый парус. Солнце взбиралось всё выше, большая часть моих людей задремала.

Время грез. Я подумал, что именно таким и был Ги́ннунгагап — пустое пространство между льдами Нифльхейма и пеклом Муспельхейма, бездна, из которой возник мир. Мы плыли по серо-голубой пустыне, мои мысли медленно дрейфовали. Финан спал. Парус время от времени провисал, а затем с гулким хлопком надувался. Только мягкое колыхание следа за кормой свидетельствовало, что мы движемся.

И в этой безмятежности я размышлял о королях и смерти, потому что Эдуард еще был жив. Эдуард, называвший себя Anglorum Saxonum Rex — король англов и саксов. Король Уэссекса, Мерсии и Восточной Англии пока был жив. Он болел и выздоравливал, снова болел, потом донесся слух, что он умирает, но пока еще жив, а я поклялся убить двоих, когда Эдуард умрет. Я дал это обещание и не знал, как его сдержать.

Потому что для этого мне придется оставить Нортумбрию и отправиться в сердце Уэссекса, где я — Утред Язычник, Утред Безбожник, Утред Предатель, Утред Повелитель демонов, а чаще всего меня называли Утредэрв — Утред Нечестивый. В Уэссексе у меня могущественные враги и мало друзей, поэтому передо мной открываются три пути. Я мог вторгнуться с небольшим отрядом, который неизбежно разобьют, мог отправиться с горсткой людей, рискуя, что меня раскроют, или мог нарушить клятву. Два первых пути приведут меня к гибели, а третий – к позору клятвопреступника. Того, кто не сдержал слово.

Моя жена Эдит точно знала, как мне поступить.

— Нарушь клятву, — язвительно сказала она. Мы лежали в нашей спальне позади главного зала Беббанбурга. Я задумчиво рассматривал черные от дыма и темноты балки и ничего не ответил. — Пусть поубивают друг друга, — продолжила она. — Это ссора южан, не наша. Мы здесь в безопасности. — И она была права, в Беббанбурге мы в безопасности, но ее требование все равно рассердило меня. Боги видят наши обеты, и нарушить их означает навлечь на себя их гнев. — Ты умрешь из-за глупой клятвы? — Эдит тоже разозлилась. — Ты этого хочешь?

Я хотел жить, но жить, не запятнав свою честь клятвопреступлением.

Спирхафок отвлек меня от дилеммы, и, встрепенувшись от свежего ветра, я схватил рулевое весло и ощутил дрожь воды, проходящую через длинную ясеневую рукоять. Хотя бы этот выбор был прост. Чужаки убили моих людей, и мы плыли по покрытому рябью морю, сверкавшему мириадами солнечных зайчиков. Плыли, чтобы отомстить.

— Мы еще не дома? — спросил Финан.

— Думал, ты спишь.

— Дремлю. — Финан заворчал, поднялся и огляделся. — Там корабль.

— Где?

— Вон там, — он показал на север. Из всех, кого я знаю, Финан обладает самыми острым зрением. Он, может, и старел вместе со мной, но его зрение ничуть не ухудшилось. — Только мачта, паруса нет.

Я уставился в дымку, но ничего не видел. Потом мне показался, будто в бледном небе что-то мелькнуло: словно кто-то чиркнул углем. Мачта? Я потерял ее из виду, снова разглядел и повернул корабль на север. Парус возмущенно хлопал, пока мы не выбрали канаты по правому борту, и ветер снова не накренил Спирхафок. За бортом громче забурлила вода. Пробужденные внезапно ожившим кораблем воины зашевелились и обернулись в сторону далекого корабля.

— На нем нет паруса, — повторил Финан.

— Он идет против ветра, — сказал я. — Значит, они гребут. Вероятно, торговец. — Не успел я договорить, как крошечная отметина на туманном горизонте исчезла, сменившись развернутым парусом. Я наблюдал за кораблем. Большой квадратный парус увидеть было гораздо легче, чем мачту. — Поворачивают к нам, — сказал я.

— Это Банамадр, — сказал Финан.

Я рассмеялся.

— Ты гадаешь.

— Ничего я не гадаю, — возразил Финан. — У него на парусе орёл, это Эгиль.

— Неужели ты его видишь?

— А ты нет?

Мы плыли навстречу друг другу, и через несколько мгновений я сумел ясно различить выбеленный известью верхний пояс обшивки, четко выделяющийся на фоне более темного корпуса. Я также разглядел парящего черного орла на парусе и орлиную голову на высоком носу. Финан оказался прав — это Банамадр, корабль Эгиля.

Банамадр приблизился, я опустил парус, и Спирхафок закачался на волнах. Это дало Эгилю знак, что он может подойти к борту, и его корабль повернул к нам. Он был меньше моего, но такой же хищный — охотник фризской постройки, которым Эгиль гордился, потому что, как и большинство норвежцев, чувствовал себя счастливым только в море. Нос Банамадра вздымал белую пену, корабль продолжал поворот, огромный рей спустили вниз, команда свернула парус и развернула длинный рей от носа к корме. Затем корабль скользнул к нашему правому борту, безупречно выполнив маневр. С носа Банамадра бросили канат, второй летел ко мне с кормы, Эгиль крикнул команде вывесить парусину или тряпки через светлый верхний пояс обшивки, чтобы корабли не столкнулись и не потерлись, потом ухмыльнулся мне.