Один вливает в ухо яд хитроумных слов, другой стоит как заслон жертве, а разум человеческий стоит на голове или ползает на четвереньках. Не правда ли, именно этим и занимается всегда разум, наш несравненный разум, блистательный разум! На что он нам дан, черт побери? Видишь — чего я хочу — я хочу достичь бурлящего, яростного карнавала человеческого сердца, я хочу увидеть на сцене сердечное переживание, а все другое — да пропади оно пропадом и в третий, и в тысячный раз! Надо, чтобы под воздействием театра человек испытал за несколько часов нечто такое, что другое сердце не испытает и за сотни дней!

Шарский глубоко задумался.

— Хочешь создать аллегории?

— О нет! Я бы хотел связать все в такой неразрешимый узел, чтобы оно жило, разбрызгивая вокруг горячую кровь, хочу показать любовь и ненависть во взаимной связи, чудовищную пляску смерти человеческого сердца, которая влечет его на край бездны, тащит его вниз до тех пор, пока… пока…

— Пока что?

— Пока человек не отрешится от муки существования и не начнет обратной метаморфозы…

— Обратной метаморфозы?»

В Польше со времен романтизма существует большая театральная традиция немиметического характера. Пшибышевский не занимает в ней заметного места, хотя его пьесы в свое время пользовались в Польше любовью публики. Его «драмы души» остаются, вероятно, формально слишком уж в русле реалистических, то есть психологических мотивировок, чтобы их «модерновость» можно было ощутить через модернистский образ человека, который они транспортируют. Большой шаг от романтического театра к модернистскому совершают в Польше Выспянский и «Новый театр» после 1918 года, возникший по замыслу великого польского писателя Виткевича. Как считает Виткевич, современный польский театр идет не теми путями, которые заданы Пшибышевским: гротескный театр и театр абсурда послевоенного времени черпают вдохновение прежде всего из театра межвоенной поры.

Романы еще более непосредственно, чем драма, создаются из философии Пшибышевского и его «аутентичных» жизненных переживаний, при этом связи с конкретной автобиографией ограничиваются лишь «общими чертами» — вспомним упомянутый выше деструктивный треугольник страсти, информационное содержание которого невелико и туманно. Присутствие автобиографии остается в конце концов в тех границах, которые были заданы некогда романтизмом. Для романтизма признаком аутентичности является новое эмоциональное переживание — для Пшибышевского таковым становится радикализованное эротическое (сексуальное) переживание. Доминантность сексуального насильно связывает индивидуальное с общим, так же как и принадлежащие к этой сфере садо-мазохистские проекции, которыми в определенном культурном контексте пользуется сексуальное, чтобы выразить себя.

Концепция «драмы души» противоречит эпической широте. Ограниченное число конфликтов приводит к взаимному сближению разных романов. Пшибышевский дал общий знаменатель цикличности своих текстов, всякий раз соединяя небольшие романы в более крупные единицы. Романам при этом свойственна гораздо более сильная форма коммуникативности, чем поэтической прозе или драме. К тому же они пользуются реалистическим методом повествования, что соответствует более широким кругам читателей, однако доводит романы до границы развлекательной литературы и тем самым до границы литературы вообще. Это странное блуждание на границах расхожей литературы при одновременном сохранении очень высокого эстетического сознания, сочетание тривиальных ситуаций и философской амбиции представляют собой, несомненно, нечто большее, чем издержки рыночной стратегии. Экспериментальный польский роман всегда пользовался этими пограничными блужданиями в традиции от Мичинского и Виткевича до послевоенной прозы таких мастеров, как Марек Хласко и Анджеевский, и переосмыслял их по-новому. Открытость повествования, которая означает также и гибридизацию внутри литературы, всегда у всех — и у Пшибышевского в частности — представляет собой функцию новой жизненной философии, которая может возвещать о новом начале человеческого существования в сексуальном аспекте:

«В начале был пол. Ничего кроме него — всё в нем.

Пол был бесцельным и безграничным апейроном старого Анаксимандра — тогда он навевал Мне в грезах первоначало, дух Библии, который парил над водами, пока ничего не было, кроме Меня.

Пол есть основная субстанция жизни, содержание развития, сокровеннейшее существо индивидуальности.

Пол есть вечно созидающее начало, пересоздающее-разрушительное.

Была сила, при помощи которой Я бросало друг против друга отдельные атомы, — слепой порыв, который заставлял их копулировать друг с другом, который смог создать стихии и миры»[9].

Проф. Герман Риц Цюрих

Ось нашей жизни — это любовь и смерть.

Все, что только существует в человеческом мире: семья, общество, государство, война, убийства, преступления, — все это вещи второстепенные, необходимые лишь для того, чтобы обеспечить существование рожденным любовью же поколениям. Все это лишь средства, дающие возможность сохранить жизнь и предохранить от гибели свое потомство.

Еще на школьной скамье, когда я был еще юношей и пытался проникнуть в тайники жизни, меня поразили слова Шиллера: «Любовь и голод — это два полюса, между которыми проходит вся жизнь». Я изучал впоследствии все отрасли природоведения и везде и всюду встречал одно и то же начало: любовь. И для меня непонятно, почему люди так пошло и банально относятся к этому понятию.

В моем понимании любовь — это — повторяю еще раз то, что столько раз уже говорил — это космическая стихия, это рок, тяготеющий над человечеством, это благодатная сила, охраняющая человека от вымирания.

В моем понимании любовь — это неведомая сила, возрождающая, воскрешающая жизнь все сызнова, сызнова — до бесконечности.

В моем понимании любовь — это неудержимое стремление (оно же может стать и источником неутолимых страданий) к полному слиянию двух полов, дабы род человеческий стал лучше и мог достичь Совершенства.

Во имя этой-то любви и этого стремления к Совершенству человек страдает, работает, мучится, борется, убивает один другого, результатом чего является прогресс и совершенствование человеческой породы.

В эту-то сущность жизни пытался я проникнуть и, углубляясь в разрешение этой глубочайшей тайны жизни, я оставлял в стороне побочные, второстепенные вещи, которые все сосредоточены в этом одном очаге, в этом первичном огне, о котором говорил еще Пифагор.

Я изучал все проявления любви, чтобы создать себе таким образом полное миросозерцание. Путь далекий, очень далекий. И много воды утечет прежде, чем человечеству удастся извлечь из насмешливо улыбающихся уст Сфинкса хоть одно слово Истины.

Быть может, после меня найдется еще кто-нибудь, кто станет продолжать мой труд в этом направлении, не сраженный бесплодностью моих попыток, и я верю, что явится, наконец, великий Наполеон слова и творчества, который разрешит загадку Сфинкса и изгнанную из рая Святости и Чистоты Любовь введет снова в священный храм человечества и возведет на алтарь вечности.

Вот такую священную любовь и стремление к совершенному слиянию обоих полов, стремящихся к созданию совершенства, — вот то, что я давал в своих произведениях. Любовь и стремление к чему-то лучшему, высокому, которые одни являются источником вдохновения для истинного художника.

И мужчина и женщина, скованные узами такой любви, безотчетно стремятся все вперед, вперед — в лучезарное будущее, через моря, покрытые ледяною корой, под которой в непостижимом величии покоятся неразгаданные тайны жизни; сквозь сонм разнообразных видений и призраков, сквозь пучину сталкивающихся в безумном водовороте человеческих судеб, сквозь туман и мрак предрассудков, веря в великую силу вечно возрождающей к новой и все более совершенной жизни — Любви.