Незабудкин тонул. Он схватился за то, что показалось ему соломинкой.

— Я сказал не то. Я хотел сказать, что читал книги, рекомендованные вами.

— Какие же из них вы читали?

Незабудкин даже не плавал. Он сразу пошел ко дну. «Все из-за того, — подумал он с бешенством, — что поленился списать рекомендованные книги».

— Так что вы читали?

Незабудкин молчал. Незабудкин молчал, как, подумал профессор, утопленник.

— Почитайте Павлова, Бехтерева, — постарался подбодрить его профессор, — приходите держать в следующий раз.

«Утопленник» подавленным вышел из аудитории. Его возмущало не то, что он провалил, — проваливал он часто и никогда не приходил в уныние — а то, что он провалил с первого вопроса. Действительно, это было ужасно. Он подошел к соседней аудитории, заглянул в стеклянную дверь. Принимал молодой профессор. В ту минуту он подписывал матрикул сияющему студенту — сдавшему.

Прикрыв рукавом название книги (профессор может подумать, что он готовился по энциклопедическому словарю), Коля Незабудкин решительно вошел в аудиторию.

— Что вы читали? — первым долгом спросил у него молодой профессор и крякнул при этом. Молодой профессор сидел на скамье, держал в руке подбородок, на котором не было бороды, и карандаш. Несомненно, он во всем старался подражать пожилому профессору.

— Павлова, Бехтерева и некоторые статьи, рассеянные в различных иностранных журналах, профессора, — Незабудкин назвал фамилию профессора, у которого он только что провалился.

— Хорошо, — сказал молодой профессор. — Прекрасно.

И лицо его просветлело. Было приятно: перед ним стоял «редкий экземпляр» — студент, знавший иностранные языки, читавший заграничные научные издания. Он задал ему вопрос — самый общий, легкий из всех вопросов, которые он любил задавать.

Незабудкин ответил на вопрос молодого профессора достаточно точно и достаточно четко. Он ответил молодому профессору словами «Большой энциклопедии Брокгауз и Ефрон». Теперь у него не оставалось почти никаких сомнений: ему не придется даже плавать. Он пройдет по воде, как прошел по воде Иисус.

Через пять минут он вышел из аудитории. Он вышел из аудитории сияющим.

«Какое „арапничество“, — думал он о себе с гордостью, — какое арапничество. Чистая работа. Есть о чем рассказать». Но он вспомнил свою комнату, — радость его потускнела: там его не поощряли.

— Проклятый Великанов, — выругался Незабудкин. — Ты сожалеешь, я знаю, что меня не вычистили из университета. Я сын советского служащего.

День сиял. Сверкали часы. Лица студентов были веселы. Незабудкин увидел объявление:

«Обязательная экскурсия в Зоологический музей».

— Для кого обязательная, для кого нет, — сказал он довольно громко. — Я «арап».

В аудиторию, из которой только что вышел седенький профессор (желающих экзаменоваться больше не оказалось), вошла Зоя и женщины с букварями — жены рабочих и служащих. Она забралась на кафедру. Перед ней расселись ученицы, разложили тетрадки, вытащили карандаши. На доске бегал зайчик. День был яркий, блестели скамьи. Зоя подошла к доске. Ученицы сидели с внимательными лицами.

— Товарищи, — сказала она, — сегодня наше первое занятие. — И остановилась. Ей вспомнился Замирайлов. Его, члена бюро ячейки общества ликвидации неграмотности, она — председатель — послала сделать доклад о международном положении. Придя, к неграмотным, Замирайлов начал так: «Товарищи, все вы, конечно, читаете газеты…»

Зоя вспомнила Замирайлова и с трудом подавила смех. Она извинилась.

— Я задержалась, товарищи. Я ищу мел.

Принесли мел. Зоя написала на доске первые буквы русского алфавита. Держа карандаши в непослушных пальцах, слушательницы списали буквы.

— А, — растягивая звук произнесла Зоя. — Это «А» большое. Это «а» маленькое.

Над столом висит шинель, за столом сидит новый ректор.

Лузин роется в портфеле, достает из портфеля бумаги и подает ректору.

Они курят. Они бросают окурки вместо пепельницы (пепельница стоит перед ними) на стол. Стена (они сидят к ней спиной) просит их «не курить».

— Я собираюсь, — говорит Лузин — уходить.

— Куда?

— С общественной работы на академическую.

— Вот как.

— Извини меня за пафос. Передо мной открылся прекрасный мир: книги. Разумеется, я читал и раньше. И помногу. Но главным образом беллетристику, политическую литературу. Но никогда я не думал, что книги, что наука, такая наука, как биология… Ты улыбаешься… Сентиментальный секретарь, думаешь ты, восторженный, как первокурсник. Ты меня извини. По всей вероятности тебе это знакомо. Наука открылась для меня удивительная, как революция. В семнадцатом году мне было семнадцать лет, я работал на трубочном, в семнадцатом году у меня были — точно трудно передать — такие же ощущения.

— В чем же дело? Из тебя, я уверен, получится неплохой ученый.

— Получится ли? Меня не отпускают. Я ушел бы давно. Постоянный ответ: «Некому заменить».

— Они отчасти правы. Заменить тебя действительно будет трудно. Но удерживать, раз тебя так сильно тянет к учебе, не следует.

— Я надеялся на тебя. На твою поддержку. Многим нашим партийцам это кажется опасным уклоном. Я боюсь, не только товарищи, жена моя, жена сочтет меня за дезертира.

— За дезертира тебя не сочтут. Ты преувеличиваешь. Есть опасения, что тебя не сразу отпустят. Я сделаю все возможное. Я буду настаивать на бюро, чтобы тебя совсем освободили от работы. Возможно, мне это удастся.

Уткин догнал экскурсию. Он пошел рядом с профессором, прислушиваясь. Профессор разговаривал с Великановым.

— Вы говорите — редкая?

— Почти не исследованная. Ее привезли из Сибири.

— Странно. В Сибири — рыба, напоминающая бразильских.

Говорили об Южной Америке. Уткин приблизился. Его рука почти касалась руки профессора. Он закрыл один глаз и, сощурив другой, заглянул им в стекло профессорских пенсне — улица помутнела.

Они разделись в раздевальной; заплатили две копейки с человека, поднялись в музей. Первым увидели кита. Его скелет, похожий на остов шхуны, висел, подвешенный к потолку. Кости серели необычайно. Уткин почувствовал себя странно: путешественником в незнакомой стране. Уткин не бывал в музее. Он остановился. Профессора меньше всего интересовал кит. Он стремился в те комнаты, где в банках, похожих на банки, что украшают окна аптек, в зеленом спирте плавали мертвые мерцающие рыбы. Мимо стеклянных ящиков, почти не обращая внимания на бабочек и жучков (разве это экспонаты?), Уткин плелся в хвосте экскурсии. Профессор торопился. Он почти бежал.

— Стремится, — подумал Уткин, — к рыбам.

Уткин оглядывался. Он видел: мамонт стоял как дом. Это сравнение показалось Уткину неудачным. Жираф в исступлении вытягивал шею. «Какой он гордый — подумал Уткин, — как лорд». В стеклянных кубах, свернувшись, находились удавы, подлинные удавы, привезенные из Бразилии. На полу стояли слоны, антилопы, носороги, паслись мустанги и зебры. Нет, Уткин не мог, не хотел так скоро уходить отсюда. Рыбы его не интересовали. Огромный аллигатор привлек его внимание. Павиан поднятой рукой (священник, читающий проповедь) остановил его.

— Ах, какая райская птичка, — пробормотал Уткин и приблизился к птице колибри. Он протянул руку. Ему хотелось ее схватить. Его рука ударилась о стекло, прозрачное как воздух (в помещении было полутемно). Райская птица была тут же. Райская птица (преобладали перья ярко-желтые и ярко-розовые) смотрела на него с высоты искусственного дерева.

— Райская птица, — обратился он к воображаемому спутнику, — и на русской березе. Оригинальное зрелище.

В помещении, кроме него, никого не было. Рядом с ним, раскрыв пасть, стоял медведь. Он был гораздо внушительней тех, что сторожат лестницы гостиниц. Он был гораздо внушительней! Раздался звонок. Он тихо прошумел, заглушенный экспонатами, мягкими как диваны. Раздался звонок.