И что же, он вытащил одну ногу и, прыгая на правой, бросил левую в костер. Ветер трепал его пустую гачу, как флаг смерти. Нога с треском горела на костре, а тунгусы, объятые ужасом, пятились от костра, пока не наткнулись на привязанных оленей, не вскочили на них и не взмахнули бичами. Только их и видели.

Школьники вернулись в школу. А торжествующий шаман заковылял к реке.

— Я упираюсь в облака, — сказал он.

— Что это означает? — спросила Река, так звали его дочь.

— Я оставил свою ногу догорать, — сказал он. — Учитель посрамлен. Тунгусы уверены. Ученики убеждены.

— Смотри, он тебя разоблачит, — сказала Река.

— Соболь ходит в тайге, — сказал шаман. — Соболь обманул дураков. Где Дароткан?

— Дароткан здесь, — сказал Дароткан. И они ушли.

Через несколько дней Шелоткан созван тунгусов.

— Нужно изменить занятие, — сказал он, — пахать и сеять нас научат наши товарищи, русские крестьяне. На первых порах они нам помогут. Охота заставляла нас бездельничать и голодать летом. Теперь мы все будем заняты, летом — земледелием, зимой и осенью — охотой.

Тунгусы молчали. Старики мотали головами в знак того, что они были не согласны. Один из них встал и сказал:

— Шаман против. Шаман рассердился. Он сказал, что белка вернется. Сеять не надо. Пахать не на чем будет. Олени не привыкли. Мы не привыкли. Шаман против. И мы против.

— Я знаю, что шаман против, — сказал Шелоткан, — и против богачи Им не хочется работать. Хлеб они купят у крестьян. А на охоту пошлют голодных тунгусов, заплатив им гроши. Если мы пожелаем перейти на земледелие, город нам поможет. Пришлют машины. Трактор.

— Шаман против, — возразили богатые тунгусы. — Шаман бросил ногу. Удача будет.

— Она у него деревянная, — сказал Шелоткан. — Он ее в городе купил.

— Мы видели, — возразили тунгусы. — Такую из дерева не сделаешь. Не ври.

— Хорошо, — сказал Шелоткан, — я выпишу на города вам ногу. Привезут. Увидите.

— Зачем врешь! — закричали богатые тунгусы. — Зачем народ обманываешь!

— Обманывает народ шаман, — сказал Шелоткан. — Привезут ногу. Вы тогда убедитесь.

— Если привезут, тогда и поверим, — сказали тунгусы. — Тогда и пахать можно будет. Только не привезут. Где это видано, чтобы ногу из дерева делали.

А зима уже таяла. А лед уже шел. Шелоткан ждал ногу. Он закрыл школу, распустил учеников и пошел к реке посмотреть воду. Дерево стояло возле него, а он вспоминал город. Вдруг кто-то позвал его:

— Я плыву. Жди.

— Это голос Реки, — сказал Шелоткан. — Я узнал. Жду.

Лодка с высокими краями показалась на середине. В ней была Река. Так звали дочь шамана. Она прыгнула на берег, обшитая бисером и сверкая.

— Лови, — крикнула она Шелоткану, ударив его по плечу, и побежала, ускользая. Бегая вокруг дерева и дразня его, она крикнула: — Учитель.

Шелоткан побежал за ней, позабыв, что он учитель, и вспомнив детство. Утомленный кружением вокруг дерева, тяжело дыша, он сказал:

— Стар стал. Стал неловок. Где мне тебя поймать.

— Стар стал. Стал неловок, — передразнила его Река. — Купи себе ногу. В городе продают. Тогда поймаешь.

И, обшитая бисером и сверкая, прыгнула обратно в лодку, уплывая и смеясь над Шелотканом.

Каждое утро Шелоткан выходил встречать ногу. Но ноги не было.

Однажды он решил ее изобразить. На доске углем он нарисовал искусственную ногу, с мастерством, которое не знакомо европейским художникам. Казалось, что это было не изображение искусственной ноги, а сама искусственная нога, которая стояла, которая шла. Тунгусы уже верили Шелоткану. Один из них, столяр и кузнец одновременно, заявил, что он сделает ногу по рисунку. И что же, не прошло и двух дней, как он возвратился с ногой. Нога была сделана из дерева, кожи и железной пружины. Она сгибалась в колене. Нога была как нога. Тунгусы осматривали ее со всех сторон, ощупывали и, позвав безногого бурята, примерили ему ногу. И вдруг нога пошла, потому что пришлась буряту впору. И, приехав на одной ноге, он уехал домой на двух.

Так был разоблачен шаман. Была организована первая сельскохозяйственная артель тунгусов. Целый край менял свое занятие. Тунгусы учили оленей труду, учась сами, казалось, меняла занятие сама тайга, менялась сама тайга, и солнце новой весны поднималось над гольцами, весны коллективного земледелия.

Так, полезный, появился в тайге трактор. Стадо оленей окружило его в тайге, враждебное стадо удивленных оленей обнюхивало его и лизало железо, как оно лижет соль на солончаках.

Тунгусы бросились искать Шелоткана. Но его не было ни в школе, ни в поле, ни дома.

Только через несколько дней они нашли его в лесу, с простреленной грудью. Его принесли в школу и положили на стол.

Над ним висела доска. И тут все увидели давно забытый рисунок: три дерева на берегу реки и человека, прицеливающегося из ружья в белку.

И все догадались, кто убил Шелоткана.

Окно — должна была называться картина — окно.

Название ее — окно — возникло раньше, чем сам замысел.

Выражением сущности того дома, который собирался изобразить художник Молодцов, могло быть только окно.

Окно — это квадратное, открытое с обеих сторон, слово, похожее на окно.

Окно — это четырехугольная дыра, вырубленная в стене для того, чтобы видеть мир.

Так думал художник Молодцов, когда подходил к окну своей комнаты. Затем он отдернул занавеску и посмотрел.

За окном были видны: беленькая, похожая на свой загнутый хвост, собачка и фонарный столб, стоявший чуть-чуть вкось.

Подняв левую ножку, собачка мочилась на фонарный столб.

Это и был тот мир, который художник увидел в окно. Он рассмеялся и вышел на улицу. Зеленоватые, полужелтые, полурозовые и серые, точно тронутые кистью Сезанна, похожие один на другой квадраты домов тянулись от горизонта до горизонта. И между домами шла жизнь. Она ехала в коляске ребенком с выпуклыми, повисшими в воздухе, согнутыми в локтях ручонками и белым смеющимся лицом. Она шла на тысячах своих ног, в виде работниц, повязанных красными и синими платочками, отчего лица их казались более круглыми и более веселыми, в виде мужчин разных возрастов и профессий, но объединенных одним временем и одним пространством, и вот, казалось, остановилась на углу длинным, расширявшимся книзу, похожим на колокол, силуэтом попа. И снова сдвинулась с места. Художник Молодцов шел вместе с улицей. Он чувствовал себя ее частью. Так он шел до тех пор, пока не увидел дом, достойный его внимания. Это был дом, стоявший несколько в стороне от других домов, высокий и новый. Возле дома был садик. Но художник Молодцов не обратил на него никакого внимания. Его интересовал только дом. Похожий на куб, дом был идеален. Четыре вертикальных прямых завершались кривой, которая была крышей. Никаких украшений и никаких деталей, ничего, кроме окон; и окна, собственно, не были деталями. Они составляли одно целое с домом. Они были громадны. Казалось, не было окон и не было дома, было одно сплошное окно.

«Вот дом, сущность которого окно, — подумал художник Молодцов, — весь мир виден из него, как на столе».

Он остановился напротив дома. Их не разделяло ничего, кроме воздуха. Дом вошел в глаза художника Молодцова и там остановился, перевернутый и уменьшенный. Художник мог вернуться к себе в мастерскую и занести дом на полотно, ничего не изменив. И тут он посмотрел на дом еще раз и увидел маленькую девочку в голубом платье. Рядом с домом она казалась еще меньше, а дом рядом с ней казался еще величественнее. Несомненно, она была обитательницей этого дома. И, смотря на нее, художник вспомнил, что в доме жили люди, о которых он забыл. И сразу дом изменился.

Он подошел к дому вплотную, казалось, ничего больше не отделяло их, кроме бетона и стекла. Но в то же время их разделяло нечто большее, чем стекло и бетон. Художник перегнул голову и посмотрел вверх. Дом покосился, этажи стремительно убегали. Через стекло он увидел людей. В одном окне стоял человек с головой, похожей на шар. В другом были видны толстые, широко расставленные ноги и желтая юбка женщины, мывшей стекла. В третьем — ночной горшок, белый и выпуклый. Вот все, что он увидел. Он мог бы написать все, что он увидел, и пейзаж был бы готов. В конце концов он мог кое-что добавить. Здесь — целующуюся парочку. Там — бреющегося юношу, рассматривающего в зеркале, вобрав губы, порезанный уголок, с косой миной на узком лице. Здесь — низенького старичка и высокую старуху, с торжествующим видом снимающих со стены икону, чтобы повесить на ее место картину, изображавшую эпизод революции. И даже какой именно эпизод. Там — спекулянта, пересчитывающего деньги. Здесь — двух рабочих, играющих в шахматы, облокотившись на стол. И, наконец, детский шар, розовый или голубой, собственно только для того, чтобы показать его блестящую фактуру и легкость. И вот дом, построенный действительностью и его воображением, был готов. Оставалось вернуться домой и взять кисть.