— Мы пригреваем змей у себя на груди.

— Помолчи, отдохни теперь.

Пио Тельо был взволнован. Марио, конечно, был очень популярен среди простонародья. Беда прямо с этим «высокопревосходительством». Казалось бы, пустяк, но это слово придало бы извещению соответствующий вид, ты ведь знаешь, что такое эти извещения, Вален, так что не спорь со мной. «Да, такие дела». — «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». — «Когда мне сказали, я не могла поверить, честное слово». — «Да ведь и я тоже…» Но Энкарна отодвинула ее на второй план. Вторжение Энкарны было бессмысленно и нелепо. «Да, такие дела». — «Спасибо, душечка». Кармен наклонилась, и обе прижались друг к дружке щеками, сперва левой, потом правой, и та и другая ощутили еле слышный звук так называемого поцелуя, но не ощутили его тепла. Она бессознательно ненавидела извещения о смерти, я и не думала вывешивать извещение в подъезде, пойми меня, меня это в ужас приводит, я считаю это дурным тоном, но ведь ты знаешь, в котором часу он умер, приходится считаться с обстоятельствами, самое главное — чтобы люди знали об этом; я знаю, ты мне скажешь — хорош он был, он всего этого не стоит, но надо соблюдать приличия, Вален; «Эль Коррео» выходит утром, и там будет сказано, что вынос в десять, но это ведь ровно ничего не даст — утром все бегом бегут на работу и никто ни о чем не узнает, это уж наверняка, так что я заказала полдюжины — одно для дома, другое для Института, третье для «Эль Коррео», потом еще одно и чтобы объявили по радио после устного дневника.

Кармен отлично знала, что от нее зависят последние часы Марио на земле. Книга лежала здесь, на ночном столике, и под ее переплетом, точно законсервированные, находились последние мысли Марио. Когда Кармен удастся освободиться от липких призраков, она соединится с ним. Главным препятствием была Энкарна, но Чаро увела ее. Чаро не появилась здесь до тех пор, пока малыши не вернулись из школы. Она пошла за ними. Борха вошел с криком: «Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, — тогда не надо будет ходить в школу!» У нее заболела рука. Кармен не знала — от того ли, что она его била, или от упорных рукопожатий безжалостных призраков. Губы у нее распухли от бесконечных поцелуев. «Да, такие дела». — «Кто бы мог подумать?» — «В котором часу вынос?» А вот Энкарна — это другой разговор. Энкарна была верна себе. Она влетела как вихрь, расталкивая присутствующих. И кричала: «Боже мой, и этот покинул меня! И этот тоже!» И темные группы сплющивались, и смотрели на нее, и шушукались, а Энкарна призывала всех в свидетели своего одиночества. Она точно с ума сошла. «У нее безумный взгляд», — сказал Антонио. А затем, опустившись на колени, она восклицала: «Господи, что я сделала, за что мне такое наказание?» И группы раздвигались и смыкались, сворачивались и разворачивались. Шушукались: «Кто это?» И выручающая сентиментальность в их глазах сменялась жгучим любопытством, люди становились на цыпочки, чтобы лучше было видно; их развлекало это зрелище. Но уговоры не помогали. «Для дона Марио я все сделаю, тут и толковать нечего». Кармен настаивала: «Как же я могу не заплатить за извещение?» — «Не упрямьтесь, сеньора, дон Марио защищал бедных, ничего от этого не получая, а это, как хотите, чего-нибудь да стоит». Она сдалась, хотя знала, что у Пио Тельо дела идут неважно, что сидит он в сыром подвале со старым сплетником из «Эль Коррео» и пишет от руки извещения и пасквили. «Такого доброго человека, как наш хозяин, на свете не было, и вот смотрите!» Кармен сухо прервала ее: «Я не люблю сцен, Доро, приберегите свои слезы для другого случая». Получалось неприлично: плакали слуги и наборщики, а дети не плакали. «Я не люблю сцен, Доро! Вы меня слышите?» И Доро ушла на кухню, оглушительно сморкаясь и вытирая глаза. Шум нарастал, как нарастает шум бушующего моря. Голоса скрещивались и растворялись в дыме сигар, в спертом воздухе. «Жарко». — «Может быть, приоткрыть окно?» — «Здесь очень душно». — «Такого человека, как он, на всем свете не сыщешь», — «Откройте». — «Только чтобы не было сквозняка», — «Сквозняки очень вредны». — «Сердце — коварная штука, известное дело». — «Я боюсь сквозняков». — «А отец сквозняков не боялся; хотите — верьте, хотите — нет, но он никогда не болел». — «Да, такие дела». — «Царство ему небесное, донья Кармен». Кармен наклонялась сперва налево, потом направо, морщила губы, и поцелуй летел, так что женщина ощущала короткий звук, но не прикосновение. Думаю, что я заставила ее страдать, но я не жалею об этом, Вален; скажи, мне положа руку на сердце — может дочь так обойтись с отцом, даже не попрощаться с ним? Ведь как вошла, так и заладила, как истеричка: «Оставьте меня, пожалуйста, мне страшно!» — но мы с Доро общими силами заставили ее открыть глаза, и с ее стороны было бы хорошо, если бы когда-нибудь она поблагодарила меня за это.

Кармен не знала, молилась Менчу или нет. Она все время неподвижно стояла у изножия гроба и смотрела на отца с выражением мольбы и жалости. Арóстеги сказал: «Он был добрый человек», — и тогда дон Николас внезапно повернулся к нему: «Добрый для кого?» A Мойано пробурчал в свои грязные бакенбарды: «Он не умер, его замучили». Дон Николас стал заглаживать промах: «Простите, Кармен, вы были здесь?» Но она ничего не сказала — эти люди всегда говорили загадками, и она их не понимала, да и Марио при жизни не утруждал себя тем, чтобы объяснять ей свои слова. «Может быть, снова прикрыть окно?» — «Вот так, спасибо». — «Уже чувствуется ночная сырость». — «Вчера было холодно». — «Подумай о себе, Кармен, ты нужна малышам». — «Здесь очень душно». — «Когда мне сказали, я не могла поверить, ведь я видела его вчера», — «Да и я тоже…» Пио Тельо она сказала: «Вы готовы? Записывайте: «Молитесь за упокой души…» На мгновение Кармен почувствовала слабость от сознания, что стала главным действующим лицом, и подумала: «…доньи Кармен Сотильо», — но вовремя опомнилась: «Можно продолжать?» Пио спросил: «У дона Марио не было титула?» — «Нет, видите ли. Это только для директоров». Голос в трубке звучал сердито: «Другие и с меньшими заслугами получали титул». — «Вот видите, как все вышло, что ж я могу поделать?» Пио Тельо писал медленно. Закончив диктовку, Кармен подчеркнула: «Рамку совсем черную, Пио, будьте добры». — «Не беспокойтесь». Только нереальное чувство скорби и книга на ночном столике связывали ее теперь с Марио. Да! И его тело. «Он не побледнел. Если бы вы мне не сказали, я бы не поверил, что это покойник, клянусь вам здоровьем матери». — «Не прикрыть ли еще немного окно, как вы думаете?» — «Очень дует». — «Вот так, спасибо».

— Книга тут, Вален?

— Тсс! Здесь. Не волнуйся, милочка. А теперь отдохни, заклинаю всем для тебя святым. Никто у тебя ее не отнимет.

Валентина встает, кладет руку ей на затылок и помогает снова вытянуться; затем бережно накрывает ее белым одеялом. Валентина стоит и смотрит вокруг, смотрит на выгоревшие эстампы с цветами, на распятие над кроватью, на покрывающий прямоугольник паркета потертый ковер, изъеденный временем. Она движется медленно, молча, рассматривает себя в полумраке комнаты в зеркале шкафа, сперва в фас, потом в профиль, раза три оглаживает чуть округлившийся живот. Она недовольно морщит губы, поворачивается, и на глаза ей снова попадается книга, тюбик с таблетками, флакончик с жидкостью, маленькая связка ключей, кошелек и старый будильник. Она незаметно вздыхает. Кармен опять прикрыла глаза своей белой-белой рукой. Она снова садится:

— Ты здесь, Вален?

— Да, душечка, не беспокойся, я от тебя ни на шаг не отойду, даю тебе слово, только отдохни сейчас. Ну, заставь себя.

Доро, у которой покраснели глаза и нос, все твердит: «Ни косметики, ничего вы не сделаете сеньору Марио? Ах, господи, так он похож бог знает на кого, у нас в деревне так и самых бедных не хоронят, верно вам говорю. Знаете, нашего хозяина, дона Порфирио, одели, как францисканца». Кармен разозлилась на нее. Она не привыкла выслушивать поучения от прислуги. «Мне все еще не верится, подумай только, я не могу привыкнуть к этой мысли». — «Я рада, Менчу, что ты так мужественна». Но Марио перешел все границы. Как сочетать тридцатимиллиметровую черную рамку Пио Тельо с голубым свитером Марио? Друзья утыкались ему в плечо и изо всех сил хлопали его по спине, как будто хотели выбить пыль из его голубого свитера. «Закройте поплотнее. Лучше закрыть поплотнее». — «Холодно». — «Хуже всего, когда дует». — «Вот так, спасибо». — «Сердце — коварная штука, известное дело». — «Да, такие дела». — «Рамку совсем черную, Пио, будьте добры». Она не любит извещений, но делать нечего. И он стоял передо мною прямой, неподвижный, как будто сердился на меня, он меня просто напугал, клянусь тебе: «Кто перевернул книги?» — «Да я», — говорю, а он сказал: «Книги — это он», — ну что это за выходки? Ведь эти кричащие переплеты совсем не для траура, не для такого случая, ты ведь знаешь, Вален, как делают теперь книги — они похожи на какую-то вещь, на коробку конфет, например, или на что-нибудь еще в этом роде, так что их хочется не столько прочитать, сколько съесть; это правда, что мы живем в эпоху упаковок, милая, не спорь со мной, все вещи ценятся по виду; это, конечно, стыд и срам; ты только подумай, ну что ты на это скажешь — в доме покойник, а всюду все яркое, прямо как нарочно, ну а я — ты ведь меня знаешь, просто ангельское терпение нужно, чтобы переворачивать книгу за книгой; нужно, чтобы везде было черное, а если нет — ты сама слышала: все утро какая-то прислужка не давала мне житья; не увидит — не поверит. Ты бы посмотрела, какие у меня были руки, что за грязь тут развелась, ведь, как я говорю, от книг только одна грязь; и я жалею о том, что сразу этого не сообразила, ну, положим, мне помогают парни из похоронного бюро, но ты сама подумай — чего можно ждать от этих людей, — они в один миг сделают свое дело и — до свидания, ничего они не понимают, ни о чем не спросят, больше и знать ничего не хотят, понятное дело. «В жизни своей не видывал ничего подобного, даю слово. Ведь покойник даже не побледнел!» — «Ты не хочешь посмотреть на него, Вален? Он нисколько не изменился, уверяю тебя». — «По правде сказать, не хочу, милочка. Я предпочитаю вспоминать Марио живым».